Особенности властного дискурса в гибридных режимах
Любая политическая власть опирается на идеи и смысловые конструкции, которые обеспечивают воспроизводство существующих отношений. Идеи и смыслы ложатся в основу отношения людей к политической активности, а также формируют их желания и преференции. Третье лицо власти, обеспечивающее её символическое воспроизводство29, напрямую связано с легитимностью этой власти. Если первое и второе лица власти представляют собой позитивные формы влияния субъектов друг на друга, то третье лицо конституирует самих субъектов. Легитимность власти в такой логике проявляется в способности властного дискурса воспроизводить собственную поддержку среди населения через вытеснение альтернативных значений из ключевых знаков.
Демократическая легитимность базируется на конфликтном этико-плюралистическом консенсусе30. Консенсус переводит антагонистические отношения врагов, в которых заключена сущность политического, в легитимные отношения соперников, разделяющих общие ценности, но не согласных по поводу их приложений и прагматических интерпретаций31. Основанием для политического взаимодействия становится универсалистская этика борьбы партикулярностей. Природа универсалистской этики носит конструктивистский, а значит – дуалистический характер, окончательно несводимый ни к структуре, ни к агенту32. Избегая этих двух крайностей, Лакло предложил трактовать универсализм как неотъемлемый компонент любой идентичности в силу принципиальной конститутивной незавершенности последней33. Универсалистская этика в таком понимании символически опосредует отношения между различными партикулярными идентичностями, ситуатизирует их в общем контексте контингентности (dislocation). В то же время она закладывается в само формирование идентичностей в виде функции собственной пере-артикуляции. Когнитивные структуры агентов оказываются открытыми для изменений, так как являются социально генерируемыми в условиях нормативно-приемлемого порядка34. Фокусируя внимание на этой черте демократических режимов, Г. О’Доннел называл их политическими демократиями35.
Столкновение партикулярностей на основании конфликтного консенсуса также является социально генерированным, а значит не влечет за собой радикального слома всей социальной реальности, а вместе с ней – гегемонного дискурса, в рамках которого артикулированы соперники. Контингентная природа социального в ситуации непрерывной и открытой политической борьбы становится очевидной для агентов и артикулированной в институтах. Воспроизводство конфликтного консенсуса происходит посредством открытого характера институтов, упорядочивающих процесс пере-артикулирования знаков36. Властный дискурс в таких режимах – это гегемонный дискурс, воспроизводящий институциональное политическое участие.
Авторитаризм, напротив, ориентирован на разобщение партикулярностей. Авторитарный режим отвергает институциональное опосредование как порядок сосуществования идентичностей. Власть в авторитарном режиме задает иной формат социальной объективности. Социальная объективность кончается за пределами партикулярных идентичностей. Абсолютизируя партикулярные качества большинства, авторитарный режим воспроизводит базу своей поддержки. В отсутствие институтов воспроизводства и пере-артикулирования идентичностей партикулярности деполитизируются, инструментом их воспроизводства становится негативная ситуационная солидарность37. Авторитарный властный дискурс становится принципиально антиполитическим. Этический универсализм в пределах такого дискурса партикуляризуется и встраивается в общую систему партикулярных идентичностей, зачастую представляется электорату в качестве врага.
Политическим в таких режимах становится противодействие ему в процессе конституирования антивластного демократического дискурса, центрированного на негативной идее о несправедливости действующей власти. Теоретической основой данного тезиса является дихотомическая природа означаемого38. Ж. Деррида описывал механизм генерирования смыслов категорией различения (differance), которое он определил как «систематическое порождение различий»39. Авторитаризм не предполагает транспарантного символически генерализованного механизма порождения различий. Напротив, за ключевыми пустыми означающими директивно закрепляются определенные значения. В таких условиях формируется альтернативное пространство означающих и означаемых, в котором генерируется политическое как борьба дискурсов за смысловое заполнение пустых означающих.
Легитимность авторитарного режима всегда является специфической, а не диффузной. Так как авторитарные режимы не имеют механизмов собственного воспроизводства (в демократиях таким механизмом является институционализация политического), логично ставить вопрос о факторах, причинах и механизмах его устойчивости. Этим объясняется особая роль, которую играют в таких режимах силовые структуры и ведомства цензуры. Властный дискурс авторитарного режима воспроизводит имплицитное экзогенное недоверие, предотвращающее политизацию отношений между партикулярностями.
В представленной логике разрушение авторитарного режима – это лишь вопрос времени, с его разрушением возникает ситуация неопределенности, обусловленная отсутствием институтов, упорядочивающих борьбу различных дискурсов. Политика принимает форму борьбы дискурсов, не ограниченной нормативно приемлемыми «правилами игры». В результате борьбы дискурсов вовсе не гарантировано возникновение этико-плюралистического консенсуса. Непосредственный опыт наблюдения политических процессов в посткоммунистических странах подтвердил методологическую иррелевантность парадигмы транзита, предполагавшей, что разрушение авторитарного режима автоматически повлечет за собой демократизацию вплоть до консолидации демократического режима40. Крах парадигмы транзита обусловил поиск новых нехолистских объяснительных моделей. Главным для академической дискуссии результатом конца парадигмы транзита стало смещение фокуса внимание с проблемы институционального развития на проблему устойчивости фасадных институтов41.
Недемократические режимы среди постсоциалистических стран назывались по-разному: серая зона, гибридные режимы42, соревновательный авторитаризм43, нелиберальная демократия44, имитационная демократия45 и т.п. Оставляя в стороне методологические тонкости и особенности подходов, можно обозначить следующие признаки, которыми характеризуются такие режимы: ограничение политической конкуренции, деятельности оппозиции и гражданского общества, недостаточность представительства интересов граждан при принятии решений, низкий уровень политического участия (за исключением голосования), регулярное нарушение закона государственными служащими, слабая легитимирующая сила выборов, низкий уровень доверия к государственным институтам, деинституционализированный характер государства46.
Все перечисленные характеристики гибридных режимов носят относительный характер и являются результатом сопоставления этих режимов с западными либеральными демократиями. Существенным недостатком подобных объяснений является, на наш взгляд, узкое понимание демократии. Сужая содержание концепта до свободных и честных выборов, мы тем самым предельно расширяем его объем. В современном мире демократиями могут называться практически все республики: формально все страны, гарантирующие в конституциях республиканскую форму правления, так или иначе проводят выборы, часто даже на альтернативной основе и всеобщим избирательным правом. Сведение демократии к процедуре выборов вытесняет из фокуса исследовательского внимания проблемы, являющиеся фоном для демократических процедур, такие как свобода медиа, партий, гражданственность и т.п.47. Напротив, широкое понимание демократии фокусирует внимание на значимости активного участия граждан в процессе управления как в качестве управляемых, так и в качестве правящих48. В таком понимании определяющим для демократического режима становится символический порядок, базирующийся на этическом универсализме. В качестве средств воспроизводства такого порядка рассматривается публичная сфера, институционально воплощенная в политической конкуренции и сводных медиа49.
На дискурсивном уровне гибридные режимы было бы целесообразно рассматривать как новые формы авторитаризма. В них наилучшим образом проявляется наиболее неуловимая для исследователя, по мнению Х. Линца, черта авторитарных режимов – подмена идеологии ментальностью (mentality). Под идеологией Линц понимает упорядоченную систему смыслов (thought). Ментальность же – способ мышления, более эмоциональный, нежели рациональный, характеризующийся имплицитностью реагирования на различные ситуации50. Ментальности не выполняют функцию символического опосредования политической коммуникации, они представляет собой эрзац идеологии.
Перефразируя Линца в терминологии Лакло и Муфф, в гибридных режимах действует авторитарный механизм формирования и взаимодействия партикулярностей. В отсутствие институционального опосредования, партикулярности генерируются как замкнутые на самих себе идентичности. У них отсутствуют символические ресурсы для коммуникации с Другим, а вместе с ними – инструменты для приращения и обновления когнитивных структур. Недопущение институционализации социальных отношений во многом зависит от контроля над публичностью - ключевого фактора устойчивости гибридных режимов. Манипулирование результатами выборов со стороны элиты в отсутствие контроля над публичной сферой имеет высокие издержки и может привести к падению режима (примеры тому – цветные революции на постсоветском пространстве)51. За счёт контроля над публичной сферой осуществляется достижение двух задач, характерных для всех типов гибридных режимов - ослабление политической оппозиции, разрушение коммуникативных связей между гражданами и политическими партиями52.
Россия в 2000-е годы зачастую рассматривается как один из типичных кейсов гибридного режима53. Некоторые исследователи, отказываясь от этой категории, оценивали метаморфозы российского режима как движение к авторитаризму54. Существование авторитарных практик в период президентства Ельцина не подвергается сомнению и считается общепризнанным в академическом и экспертном сообществах. Однако сомнению может быть подвержено существование самого политического в 90-е годы.
Политическая институционализация может проходить посредством двух сценариев: расширения включения в государство или посредством конституирования гражданского общества, противопоставленного государству55. Как российское государство, так и российское общество в 90-е характеризовались обратными процессами: вместо консолидации общество и государство оказались фрагментированными и потеряли интерес друг к другу. М. Буравой назвал эти процессы социетальной и политической инволюцией56. В результате этих процессов государство оказалось практически неподконтрольным обществу, а разделение властей, декларированное в Конституции, оказалось скорее мнимым, чем реальным. В таких условиях российское государство существовало в двух измерениях – как нормативное государство (формальный конституционный порядок) и как административный режим. Р. Саква определил последний как «мир фракционно-групповой борьбы и параконституционных политических практик»57.
В результате предпринятых в начале 2000-х годов мер по централизации государственной власти и установлению контроля над публичной сферой административный режим принял форму двойственного государства (Р. Саква)58. Двойственное государство представляет собой относительно устойчивую равнодействующую административного режима и нормативного государства. Совмещение этих двух измерений усилило напряжение между ними и обусловило постоянную полисемию ключевых знаков административной и политической системы.
Полисемия ключевых знаков означает отсутствие определенности, а значит – невозможность стабильного функционирования системы. В условиях демократического порядка эксплицитность знаков и согласованное функционирование систем обеспечивается посредством артикулирования ключевых знаков и их постоянного валидирования в публичной сфере. В России в 2000-е годы деформация публичной сферы привела к тому, что знаки артикулируются в пределах узкого круга лиц, в то время как на социетальном уровне полисемия только усиливается. Примером такой полисемии является ответ бывшего министра внутренних дел В. Рушайло на замечание репортера о коррупции в МВД. Рушайло заявил, что оценки коррупции в органах внутренних дел значительно преувеличены, так как включают в себя взяточничество. По мнению Рушайло, коррумпированность означает лишь связь с организованной преступностью59.
В условиях полисемии социетальных ключевых знаков российское государство и общество обратились на символическом уровне в совокупность неформальных эксклюзивных сетей60. Эксклюзивность сетевых структур оказывается нечувствительной к функциональной дифференциации модерного общества. Личные связи между чиновниками и представителями частного сектора способствуют реализации частных интересов тех и других. Так формируются сетевые структуры власти, характеризующиеся переплетением административного и экономического капиталов, а также подстройкой под свои интересы существующих правил игры61. Сетевые структуры власти, будучи интегральным элементом дуалистического государства, артикулируют свои партикулярные интересы в слабоинституционализированном пространстве параполитических практик и используют имеющиеся ресурсы для их достижения. Ресурсы могут разниться: от полного контроля над конституционно установленными органами принятия решений до частичного контроля, требующего параполитического согласования интересов с другими структурами.
Усилению полисемии ключевых знаков способствовала также экономическая политика государства в 2000-е годы. Несмотря на декларативное стремление провести разделительную черту между государством и экономикой, действия власти носили противоречивый характер. За «равноудалением олигархов от власти» последовало расширение государственного участия в экономике. В 2004 году правительство приняло решение перевести 68 ключевых для российской экономики предприятий под непосредственный контроль государства. Государство последовательно выкупало контрольные пакеты акций в этих компаниях. Параллельно росло число государственных корпораций – экономических субъектов, осуществляющих предпринимательскую деятельность, но не обязанный отчитываться перед государственными органами. Многие государственные чиновники в 2000-е годы оказались вовлечены в руководство экономическими активами государства. Например, Игорь Сечин и Дмитрий Медведев возглавляли советы директоров, соответственно, Роснефти и Газпрома. В большинстве предприятий, признанных ключевыми для российской экономики, в советы директоров вошли чиновники разных уровней62. В результате процесс огосударствления экономики обернулся своей противоположностью – маркетизацией государства. Нормы взаимодействия в экономической сфере распространились на сферу государственного управления63. Стирание границ между функциональными подсистемами привело к усилению полисемии ключевых знаков в экономике, административной и политической системах, образующей специфический тип общества – общество неопределенности64.
Отсутствие универсалистского этического порядка не даёт возможности партикулярностям гармонично сосуществовать, дополняя друг друга. Напротив, партикулярности находятся в состоянии латентного конфликта. Констелляция интересов всех партикулярностей в виде некоей равнодействующей невозможна ввиду дуалистичности государства, релятивирующей определенность. Отсюда – имманентность конфликта как основания для взаимодействий различных сетевых структур. Борьба сетевых структур власти – кланов, сегодня активно обсуждается в оппозиционных медиа. Наиболее известным кейсом является борьба между кланами за контроль над ключевыми нефтегазовыми предприятиями – Роснефтью и Газпромом. В сентябре 2004 года году президент Путин объявил о планах слияния двух компаний. В то же время в ходе процесса по огосударствлению нефтегазовой отрасли возникли проблемы. В силу активной критики дела ЮКОСа на Западе, поглощение его ключевого актива – Юганскнефтегаза, Газпромом могло иметь значительные негативные последствия для последнего. Для решения этой проблемы Юганскнефтегаз был приобретен малоизвестной компанией Байкалфинансгруп, впоследствии купленной Роснефтью. Усиление Роснефти за счет поглощения Юганскнефтегаза привело к противодействию слиянию Роснефти и Газпрома со стороны клана, контролирующего Роснефть. Последующие отношения Газпрома и Роснефти (главным образом, противоречия по поводу проекта Сахалин-1, месторождений Восточной Сибири и Дальнего Востока65) демонстрировали глубокое размежевание двух властных сетевых структур – силовиков и либералов-технократов66. Последним крупным проявлением борьбы кланов стало решение правительства об отмене монополии Газпрома на экспорт газа, отвечающее интересам Роснефти67. Столкновение между двумя кланами происходит в полисемичном символическом пространстве, образующемся на пересечении экономики, административной системы и нормативного государства. Характерным проявлением этой полисемии явилось создание альтернативных структур по регулированию нефтегазового сектора в 2012 году – нефтяного клуба И. Сечина и правительственной комиссии по ТЭК А. Дворковича68.
Сетевые структуры общества не носят столь ярко выраженный неформальный характер, поскольку являются отстранёнными от ключевых властных ресурсов. Неформальность этих структур проявляется в том, что связи внутри сети зачастую оказываются для агентов более значимыми, чем нормы права. Отличие этих структур от сетей гражданского общества в том, что они характеризуются партикуляризацией социального капитала и крепкими внутренними связями69. Сети строятся главным образом на основе примордиальных связей. По данным Левада-центра, досуговая активность большинства граждан оказывается замкнутой на круге ближайших родственников и друзей детства, вытеснив даже коллег по работе. Общение по принципу взаимного интереса свелось к минимуму70.
По мнению Р. Саква и М. Урбана, по характеру социальных отношений невозможно напрямую определить характер российского режима на оси демократия-авторитаризм. Они отказываются от этой оппозиции в пользу определения российского режима как партикуляристского. В то же время обозначенные механизмы социальных отношений современной России вписываются в схему дискурсивных оснований авторитарного правления. Сосуществование партикулярностей носит антиполитический характер ввиду отсутствия универсалистской этики как компонента партикулярности и основанного на ней институционального опосредования взаимодействия.
Отсюда – фокус исследовательского внимания следует сместить с проблемы механизмов органического воспроизводства режима на изучение факторов его устойчивости. Легитимность власти в сегодняшней России зависит от предотвращения эксплицирования Другого. В случае экспликации Другого, в пространстве взаимного напряжения между партикулярностями генерируется политическое. В условиях антиполитичности властного дискурса, политизация партикулярностей непременно сопровождается артикулированием неприятия режима. Между такими партикулярностями образуется негативная солидарность. Сразу формирование органической солидарности становится невозможным ввиду отсутствия символических ресурсов. Но поскольку этическое неприятие режима эксплицируется на власти, негативная солидарность не имеет препятствий для эволюции в органическую солидарность, основанную на этическом универсализме. Инструментом воспроизводства солидарности становится публичная сфера, центрированная на идее о властной нелегитимности. Возникающий при этом консенсус носит конфликтный характер и институционализирует борьбу антивластных дискурсов, генерирующую политическое.
Сегодняшний российский режим не пользуется доверием большинства населения. По данным Левада-центра, на протяжении 2000-х годов около половины россиян были недовольны ситуацией в стране71. Несмотря на высокое личное доверие к президенту Путину доверие к ключевым компонентам политической системы, таким как правительство, Государственная Дума, Совет Федерации оставалось очень низким. Ввиду структурных условий и специфики когнитивных структур агентов недовольство носит имплицитный характер.
Имплицитность недовольства ложится в основу невозможности политического действия. В то же время не вызывает сомнения функционирование антивластной публичной сферы, включающей в себя партикулярности, эксплицитно артикулирующие своё неприятие режима. Поскольку публичная сфера имеет включающий и открытый характер, она становится единственным ресурсом воспроизводства антивластного демократического дискурса. Самым известным примером такого «втягивания» в публичную сферу является движение в защиту Химкинского леса. Созданное для противодействия строительству трассы, движение эксплицировало своё недовольство на властных сетевых структурах. Солидаризовавшись с т.н. несистемной оппозицией, с которой движение не имело первоначально ничего общего, движение было пере-артикулировано в антивластном демократическом дискурсе.
В представленной логике актуализируется вопрос о конкретных смыслах, препятствующих экспликации Другого и контингенции партикулярностей на фоне этического универсализма. Семантические основания деполитизации были выявлены посредством дискурс-анализа глубинных интервью с обывателями.
|
