Горным и иным инженерам ( Из книги "Хроника одной жизни") «Созвездие Гончих Псов»
Скачать 4.62 Mb.
|
– Здравствуйте, – сказал я, усаживаясь и беря в руки книгу нарядов, лежавшую на столе, – я назначен к вам горным мастером. – Новичок, стало быть, – донеслось из толпы. – С вашей помощью постарею, надеюсь, – в тон сказавшему попробовал я отшутиться. – А сейчас я хотел бы знать положение в лаве. Когда мастер ночной смены звонит? – А у нас одна смена, – послышались голоса. «Как же так, – подумалось мне, – меня не предупредили об этом». Но делать-то было нечего. – Кто же сменою управляет? И где же ваш горный мастер? (О том, что на участке нет начальника и помощника, мне уже сообщили). – А мы уже две недели без горного мастера. Вон бригадир сам себе наряды даёт. «А Плешаков говорил, что нет места горного мастера, – пронеслось, – видно фигура моя, несолидная, длинная, тощая, сразу ему не понравилась». Я попросил бригадира рассказать мне о лаве. Тот на листочке набросал мне схемку забоя с двумя выступами в середине и сказал, что лава подрублена (так я о врубмашине в лаве узнал), и что сейчас они собираются обурить и отпалить второй уступ. – А почему лава уступами? Почему не берёте подряд? И бригадир и прислушивавшиеся к разговору навалоотбойщики рассмеялись: – Сначала берём, где уголёк помягче и кровля покрепче. – Но ведь и остальное всё равно вам же придётся брать, раз другой смены нет?! На это все промолчали. – Ну, хорошо, – сказал я, – что от меня нужно? Тут в толпе сделалось движение, и ко мне протиснулся взрывник с путёвкой на выдачу аммонита. Я, не глядя, её подписал. Всё равно ничего же не знаю… Взрывник отошёл, а меня обступили рабочие и один за другим стали класть требования, кто на коронки для свёрл, кто на резиновые сапоги, брезентовые рукавицы, лопату, топор. Особенно рукавиц было много. Я слегка насторожился и… эх, была, не была – все требования, ничего не расспрашивая, подписал. Стыдно было признаться, что ни о чём этом понятия не имел, ни где выдают, ни каковы нормы расхода, ни что вообще это в мои обязанности входит. Ну, если что и не так, на первый раз, авось, пронесёт… … хотя я лихо со всем этим разделался, но чувствовал себя неуверенным и беспомощным и, что делать дальше, не знал. – Теперь вам надо на планёрку, – подсказал бригадир, – она у главного инженера, ну, а мы – в шахту. Я попросил бригадира задержаться немного, чтобы после планёрки он свёл меня в лаву. – А у вас роба есть? – спросил он. – А разве в раздевалке мне не дадут? – Не знаю, но лучше вам своей спецовкой обзавестись. Выпишите себе резиновые сапоги, портянки, бельё нательное, костюм х/б, костюм брезентовый, каску – под каску берет бы неплохо достать, – полотенце, мыло хозяйственное, рукавицы брезентовые… Вроде бы всё… Да, ещё фляжку… Сегодня всё получите, а завтра уж вместе и в шахту поедем. А пока мы и сами управимся. Давайте-ка мне путёвку. Я отдал ему путёвку, в которой сам себе наряд написал: «Отпалка второго уступа, выгрузка угля, крепление забоя строго по паспорту…», после чего поднялся на второй этаж в кабинет главного инженера. Сущность планёрки в том состояла, что главный – добрый сухонький сморщенный старичок (сразу угадалось, что человек бесхарактерный) – называл номер участка, а начальник участка (или помощник его) называл "цифру" – число тонн ожидаемой за смену добычи угля: шестьдесят там тонн или восемьдесят… Изредка вокруг "цифры" возникал небольшой спор, мирно кончавшийся, обычно, в пользу участка. Прикинув, сколько выйдет угля из уступа, я сказал, когда очередь дойдёт до меня: «Семьдесят тонн», – что и было принято без возражений. По окончании этой планёрки главный просуммировал числа и позвонил по телефону в Осинники, передал добычу на первую смену <планируемую>. Оставшийся день я провёл в разных хлопотах. Каким-то образом у меня появилось всё, о чём бригадир мне говорил; в предбаннике итээровской мойки получил шкафчики для чистой и грязной (рабочей) одежды, с врезными замочками, которые, как выяснилось уже очень скоро, в смущение воров, коих среди ИТР оказалось немало, не приводили нисколько. Особенно часто подменивали резиновые сапоги. Свои, рваные, вместо целых чужих в шкафчик обворованного подбрасывали. … в ламповой получил я жетон, по которым выдавали аккумуляторные лампы и бензиновые (для контроля содержания метана и углекислоты – всё та же лампа Гэмпфри Дэви, известная, кажется, по роману Эмиля Золя). По этим жетонам, вывешенным на доске, проверялось и число людей в шахте. Зашёл я и в маркшейдерский отдел, чтобы не чувствовать себя совсем дураком и почерпнуть хоть какие-то сведения о пласте и о лаве. Выяснилось, что участок заканчивает отработку обратным ходом столба в верхнем слое пласта III, а всего слоёв – четыре, так как пласт мощный – девять с половиной метров. Падение – пологое (до пятнадцати градусов), уголь крепкий, коксующийся. Поскольку такой мощный пологий пласт никакими мыслимыми в то время способами (кроме гидродобычи, в скобках замечу) на всю высоту сразу взять невозможно, то проектом и предусматривалась разработка его слоями в нисходящем порядке… Верхний слой подрубается врубмашиной, и уголь вынимается взрывными работами. Почва слоя после выемки застилается вперекрёст стальной сеткой, на которую укладывается деревянный настил. На этот настил производится обрушение кровли, а с поверхности в выработанное пространство через скважины закачивается глинистый раствор, долженствующий заполнить пустоты и связать (сцементировать) глыбы породы. Через полгода, когда глина высохнет по расчетам, и всё выработанное пространство превратится в один сплошной монолит, второй слой под настилом вырабатывается комбайном "Донбасс". Таким же образом отрабатываются и последующие слои: третий, четвёртый. Нечего и говорить, что ничего этого на самом деле не делалось. То есть были, конечно, слои, врубмашина, и комбайны "Донбасс", да всё происходило совсем по-другому. Хотя видимость соблюдалась. Но ни сеткой, ни глиной порой и не пахло. Был один лишь раздавленный дощатый настил. Но это я вперёд забегаю. … итак, лава наша длиною в сто метров находилась в самом верхнем слое под кровлей пласта и двигалась к бремсбергу – наклонной выработке у почвы пласта с ленточным транспортёром, на него выходили конвейерные штреки лав разных участков с обеих сторон. Лавы шли на бремсберг обратным ходом, то есть штреки были заранее пройдены до границ участков, и это было разумно: и выемка угля не сдерживалась проходкой, и полузадавленные штреки за лавным забоем не надо поддерживать. Лес к лавам подавался в "козах" по параллельному бремсбергу и вентиляционным штрекам с рельсовыми путями вверху лав. Чтобы дорисовать картину – ещё несколько строк. Под бремсбергом на откаточном штреке уголь грузился в пятитонные вагонетки110, вывозился из штольни до навеса над бункером, где вагонетки через дно разгружались на первый ленточный транспортёр той членистой галереи, что была замечена мной с промплощадки при общем обзоре. В местах сочленения галерей – вышки, где уголь с верхнего транспортёра через бункер пересыпался на нижний. Множественность транспортёров объясняется тем, что длина каждого ограничена прочностью ленты и мощностью двигателя. В конце концов, пройдя все галереи, уголь попадал на ОФ, откуда грузился в шестидесятитонные железнодорожные вагоны, а при отсутствии таковых направлялся на угольный склад. … да, общее представление о местоположении лавы и о ней самой составилось, но уже на следующий день спуск в шахту – а на самом деле подъём, так как смены везли в гору на грузовиках – показал, что гладко было только на бумаге. … прежде всего, почва лавы оказалась негладкой. Она вся была в ямах и рытвинах. Бар врубмашины не был снизу ограничен крепкой почвой пласта, там был всё тот же уголь, и, посему, при неопытности врубмашиниста легко мог сойти с плоскости и заглубиться или наоборот залезть вверх. Тут от "водителя" – машиниста требуется большое искусство, чтобы держать её в одной плоскости. А поскольку такого искусника в бригаде не оказалось, то машина и делала, что хотела. Заметив, что она начинает вниз заезжать, машинист подкладками спереди выводил её вверх, но зевал нужный момент, и она выезжала вверх больше, чем нужно. Тогда он подкладками, но уже сзади, выводил её вниз и снова промахивался… … словом, по морям, по волнам. Всё это плохо сказывалось на работе лавного транспортёра (всё того же скребкового реверсивного – СТР-11), приспособленного к работе лишь на ровной поверхности. Там, где став рештаков прогибался, цепь шла поверху, выше угля и его не тянула своими скребками. К тому же став не был выложен в ровную линию вдоль самой лавы, что мной не было замечено сразу и что грозило бедой. Верхняя ветвь цепи транспортёра, натягиваемая ведущей звёздочкой внизу у редуктора, вытягивалась в строгую линию, местами вылезала из рештаков, шла вне них, хотя и рядом с ними. … картинка, которую я застал в лаве, была ужасающей. Взрывник уже отпалил запланированный уступ, навалоотбойщики, раздевшись до маек, а кто и без них, с разных сторон подступали к груде отбитого угля с совковыми большими лопатами и, захватив, бросали уголь на транспортёр. Тут я заметил под углём стальные листы. Лопаты, скользя по нему, легко влезали под куски. «Это они листы перед взрывом сюда положили. Умно, – подумал я. – На "Пионере" об этом не догадались». Между тем рабочие, швыряя уголь лопатами, продвигались к центру угольной кучи, и обнажённая на большущем пространстве неподкреплённая кровля нависала над ними. Налицо – грубейшее нарушение техники безопасности! Перекрывая лязг скребков, я крикнул взглянувшему на меня бригадиру: – Что же это вы, ребята, передовые крепёжные рамы не ставите? Так ведь и лаву завалите, да и себя ведь угробите. – Да здесь кровля крепкая, – пытался отмахнуться от меня бригадир. – Нет, – сказал я, ощущая опасность, – ставьте стойки по паспорту, или я конвейер остановлю. Бережёного бог бережёт. Что-то пробормотав (быть может, послав меня на три всесоюзные буквы), бригадир что-то сказал соседям своим, те нехотя разгребли уголь лопатами и воткнули под затяжку две стойки. То же сделали и с другой стороны. Конечно, это была не та крепь, я понимал – крепление фиговое, так… стойки контрольные, но большей твёрдости не проявил. Боялся сразу резко обострять отношения. Да и вдруг не послушаются?.. Что?.. В самом деле останавливать СТР?.. А с кого за невыполнения задания взыщут?.. То-то же… Разумеется, ни тогда, ни сейчас я не оправдывал, не оправдываю своего малодушия. За него часто платят кровью и жизнью… Власть нас поставила в такие условия, в которых правила и работа оказались несовместимыми. Если работать строго по правилам – лет через двадцать узнал, что это "итальянская забастовка", – то хоть пуп надорви – и половины нормы не выполнишь и не заработаешь ничего. В забое же на риск идут ради денег. И вообще контроль и ответственность за добычу в одном лице несовместимы. Контроль должен быть отделён. За добычу должен отвечать бригадир. За обеспечение условий для работы и безопасность – штейгер, как было при проклятом царизме. Линейный надзор в СССР был поставлен в идиотское положение. Между двух огней, если хотите. С одной стороны, нарушение правил ТБ111 может обернуться трупами и тюрьмой. С другой – соблюдение строгое их – это невыполнение плана, низкие заработки, ропот рабочих, падение дисциплины, гнев начальства и… увольнение. Словом, либо сразу сам увольняйся, либо работай, как все. … и это "как все" мне страшно не нравилось. Вот и сейчас по этой самой причине, по-моему, так часты самопроизвольные разрушения зданий, обрушения крыш, завалы и взрывы на шахтах, падения самолётов и, кто знает, катастрофы с подводными лодками. Ведь тысячи раз "авось" вывозило… и вдруг – на тебе! … итак, стойки были воткнуты, навалоотбойщики торопливо замахали лопатами, заметались огни головных ламп, выхватывая из темноты потные запылённые лица, мускулистые руки и торсы. Рештаки быстро заполнились, но уголь по ним… не пошёл: цепь лязгала над рештаками и скребки ползли поверху по углю, ничего не цепляя. Тут бригадир и рабочие, бросив лопаты, влезли на транспортёр, на ползущую цепь, переступая по ней, тяжестью тел своих вогнали её в "берега" между бортами "корыта". Скребки врезались в уголь, и уголь двинулся по транспортёру… Я сразу почувствовал опасность такой операции и понял, что так работать нельзя, и первейшей задачей моей как руководителя этих работ будет выпрямление линии забоя. … Здесь как в капле воды отразились особенности русской натуры, ещё на "Пионере" подмеченные – сделать быстрей кое-как, а потом исхитряться, тратить силы и время на работу ненужную, если б сделали всё добросовестно, да к тому ж и жизнь свою подвергая опасности! Или это свойство не русской, а советской натуры? Судить не могу, до революции не работал. … Неожиданно ко мне подошла мотористка и сказала, что меня зовут к телефону. Я спустился под лаву в конвейерный штрек, где висел телефон. Диспетчер передал мне, что формируется новая смена, и я должен выйти пораньше, чтобы дать ей наряд… В новой смене собранной с разных участков с бору по сосенке и, наверное, не из самых добросовестных работяг, был горный мастер, но распоряжения от начальства передавались лишь мне. Как первому, очевидно. Теперь я уже знал, что надо делать. Набросав контур забоя в путёвке горного мастера, я дал задание ликвидировать выступ, хотя он к месту работы моей смены не примыкал… Отправив рабочих я пришёл на вторую планёрку, которую проводил сам Плешаков. Вёл он её очень жёстко, с "цифрой" участка часто не соглашался и своевольно её завышал; вскоре я убедился: это ничего не меняло, чаще всего участки и до своих "цифр" не дотягивали. Но тресту нужна справная "цифра"! Её, то есть план, можно было не выполнять (если уши зажать и не слушать, что за этим последует), ссылаясь на объективные обстоятельства. Это ещё как-то терпелось. Но планировать невыполнение плана даже на смену – дело немыслимое, недопустимое и преступное. После планёрки Плешаков задержал меня и сказал, что пришлёт людей и горного мастера и в третью смену, и чтобы я дал им наряд. – Так пора бы и начальника участка прислать, – сказал я. – Нет пока начальника, – коротко прекратил разговор Плешаков. На третьем наряде я безуспешно через диспетчера шахтного транспорта пытался связаться с лавой, чтобы узнать положение: к телефону никто не подошёл, трубку не снял. Мы же на втором наряде о третьей смене не знали, и горный мастер должен был наутро из дому позвонить мне на первый наряд. Полагая всё же, что вторая смена выполнила мой наряд, я дал ночной смене задание производить те работы, которые должны были бы окончательно выровнять лаву. Поскольку в полночь тащиться в общежитие, чтобы ни свет, ни заря вернуться обратно смысла никакого не имело, то я запер кабинет на ключ изнутри, выключил свет и улёгся на свою командирскую лавку, где и проспал до утра в страшной жаре, вздрагивая от пушечных выстрелов схлопывавшихся пузырьков в трубах парового отопления. … Каково же было моё удивление, когда горный мастер третьей смены позвонил мне утром из шахты на первый наряд, что вторая смена не выполнила задания, выступ не ликвидировала, а брала уголь выше него. «Мы, – говорила трубка, – сделали отпалку за ними»… Я чертыхнулся: «Хоть я вам наряд на уступ не давал, но и сами б могли догадаться, что надо делать… Ну, да я со второй сменой сам разберусь!» … Настал мой черёд. Начал собираться народ, обычная суета: требования, путёвки… Когда все были в сборе, я произнёс перед ними целую речь: – Наша лава находится в безобразнейшем состоянии. Так дальше продолжаться не может. Пока линию забоя не выровняем, вместо работы будем дёргаться, цепь протаптывать и прочей хреновиной заниматься. Я давал задание взять выступ второй смене. Она мой наряд не выполнила и самовольно произвела отпалку выше него – с ними я разберусь! Третьей смене, не зная положения в лаве, я такой наряд не давал. Поэтому выступ придётся брать нашей смене. Рабочие загалдели, раздались возмущённые голоса: – Почему это мы за них должны отдуваться?! – Я не хочу, чтобы кто-то за кого отдувался. Но на участке должен быть порядок, а не бардак. Начнём с нашей смены, а работу других смен я буду контролировать сам. Работы, выполненные не по наряду, не буду оплачивать. … отметившись на планёрке, я успел ещё с последней машиной уехать в шахту. С неохотой мои рабочие ликвидировали уступ. Теперь забой вытянулся в линию, но линия эта, на поверку, оказалось кривой. Плавный лавы изгиб был на глаз незаметен, а проверить – и мысли такой не возникло. И это могло стоить жизни. Позвонив на участок, я дал из шахты наряд: переноска транспортёра, а сам в шахте остался, чтобы встретить смену на месте, дать разгон за вчерашнее, а, главное, на переноску самому посмотреть, как это делается. … Пришли рабочие с горным мастером. Первым делом сели, "тормозки" развернули, подзаправились. Я с ними резко поговорил, после чего они принялись за работу. Мастер – совсем молодой паренёк, энергичный и быстрый, – командовал людьми умело и чётко. Часть рабочих отослал расстыковывать рештаки и цепь со скребками на звенья рассоединять, и перебрасывать всё это к забою, оставляя лишь место для врубмашины. С остальными – принялся за самое сложное: передвижка головки, то есть рамы с первыми, приваренными к ней, рештаками, приводом112 и редуктором (корпусом с зубчатой передачей). Штука это очень громоздкая и тяжёлая, но весь фокус не в том чтобы её передвинуть – лом и рычаг сделают своё дело, – а в том, что надо ряд стоек при этом убрать, перебить113 и не допустить обрушения кровли… Крепится лава в том месте стойками под распил, как и везде, только стойки здесь – не между кровлей и почвой, а расклинены между кровлей и рамой, то есть на раме стоят. Как безопасно для людей и для лавы передвинуть такую махину, я понятия не имел. Проще всего было бы выбить все стойки и ломиками – да, пожалуй, ломиками и не возьмёшь! – передвинуть головку к забою. Но тогда обнажилась на большой бы площади кровля, что само по себе очень опасно, а на стыке со сбойкой на конвейерный штрек неминуемым завалом лавы грозит. И вот молодой паренёк начал с этим делом управляться, как настоящий артист, как циркач – любо дорого на него посмотреть! Он указывал рабочим, где одну дополнительно стойку поставить на почве, где другую, а сам после этого выбивал стойки на раме. Затем приказал притащить конец троса с барабана лебёдки врубовки, стоявшей повыше возле забоя с заведённым в массив баром с режущей цепью, и уже четырьмя стойками расклиненной. Он этот трос зацепил за верхний угол рамы головки, включил лебедку, и угол этот к забою слегка повернул. Тут же поручил переставить несколько стоек, зацепил за нижний угол и его подвернул. Так раз за разом, перебивая стойки и подвёртывая раму, подвинули головку к забою за полчаса. Моментально вдоль лавы соединили нижние рештаки, пробросили по ним нижнюю ветвь скребковой цепи, положили верхние рештаки с верхней цепью, включив на секунду мотор СТР, натянули верхнюю цепь, соединили с нижней… и транспортёр от головки до хвостовика превратился в единое целое. … я молча стоял в стороне, испытывая гнусное чувство своей полной ненужности. Сразу же транспортёр и опробовали, и сразу и выяснилось, что хотя и настлан он вроде вдоль лавы, а цепь из него вбок поползла. Немного, но всё же…. Тут уж я начал соображать и предложил выровнять рештаки от головки по лампе поставленной на хвостовик… Но рабочие загудели, заныли… Надо было расстыковывать рештаки, а им не хотелось заново став перестилать. Они на меня навалились, что надо ещё и отпалку произвести, а они тогда уголь выгрузить не успеют… – При следующей перестановке всё будет в ажуре, – уверяли меня, – а пока протопчем. И я малодушно поддался на уговоры. Просидев в шахте две смены, я настолько устал, что когда дал третий наряд, помылся и пошёл в столовую перекусить (она работала круглосуточно), то кусок в горло мне не полез. Настолько "захлял", как говорят у нас на Кубани. К счастью, водку тогда в любой столовой на разлив продавали, в любой забегаловке и в каждом киоске. Я подозвал официантку, заказал двести грамм, она принесла стакан водки, я залпом его опрокинул и почувствовал приятное расслабляющее тепло в животе. Схлынуло напряжение и усталость, и есть захотелось. Идти в общежитие снова было бессмысленно, и я опять провёл ночь, не раздеваясь, на жёсткой лавке в жарком кабинете участка. … Чем кончается малодушие, я вскоре имел удовольствие убедиться… На собственной шкуре. Да ведь знал же, знал, что нельзя поддаваться, и всю жизнь убеждался в этом и казнил себя за своё слабоволие, клятвы давал, что отныне буду твёрдым как камень с людьми, да уж видно каким человек уродился, таким он и умрёт. Трудно его переделать. … на третий день, после того как я начал борьбу за выравнивание линии забоя, пролезая с конвейерного штрека в лаву, я заметил, что после громыхнувшей отпалки и включения СТР, уголь по нему не пошёл. Скребки звякали, цепь ползла вхолостую. Я прошёл мимо мотористки, которая, как обычно, включив транспортёр, носом клевала, и начал подниматься в верх лавы, где навалоотбойщики должны были уголь грузить. Но не дошёл. Вскоре увидел на рештаках уголь, они были доверху завалены им, а цепь тянувшая уголь сюда ещё и ещё, здесь из рештаков вылезла совершенно и шла обок их. Выше же уголь, переполнивший рештаки, сваливался по обе стороны транспортёра – вся добыча из лавы в лаве и оставалась. Рабочие, бывшие далеко, видеть этого не могли. Я же, не желая идти и от погрузки их отвлекать, чтобы сдвинуть этот проклятый затор, сам влез ногами в рештак, стал на цепь и, отталкиваясь руками от кровли, на месте зашагал по ползущей цепи, сдвигая её в русло жёлоба. Она и сдвинулась, но всё равно шла высоко, лишь верхушечно цепляя груды угля, из лавы потёк совсем тоненький ручеёк. Тогда я изо всех своих сил стал давить на цепь вниз… и тут… транспортёр дернулся, вздрогнул и стал, а я обнаружил себя на переломе двух рештаков поднятым вверх к самой кровле. Грудью висел я на стыке двух вздыбившихся рештаков, прижатый ими к распилу у кровли. В тот же миг транспортёр сделал рывок в обратную сторону, и я спиной отлепился от кровли. Подбежавшие забойщики сняли меня, я стал ногами на почву. – Спасибо говори мотористке, что она сразу, как став дёрнулся, выключила мотор. А то вечно спит, – сказал бригадир. Лишь тут дошло до меня, что замешкай на миг мотористка, и… конец Володе Платонову. Грудная клетка моя была бы раздавлена. На волосок был от смерти. Но тот, кто подвесил, волосок этот не перерезал. Я же волосочка того не почувствовал и испугаться совсем не успел, а теперь, когда всё благополучно окончилось, пугаться было и ни к чему. … но, говорят, был бледный, как мел. Не знаю. Рештаки по всей лаве собрались в гармошку между почвой и кровлей. Тут же я приказал став разобрать114 и настлать заново, выверив по лампе у хвостовика. Это я уже сам выверял. Слушались меня беспрекословно. Так решился этот вопрос. Выровнялась лава и по паденью пласта – пришёл на участок опытный врубмашинист и почву слоя "исправил", машина у него не ныряла и ползла ровно по линии. Лава стала работать нормально. … Подошло время посадки – обрушения кровли в выработанном пространстве, чтобы снизить давление её у забоя и на забой. Позади сорок метров, это значит четыре тысячи квадратных метров породы на стойках висит. На участках своих посадчиков не было, одна бригада посадчиков – рисковых людей – обслуживала по мере надобности все добычные участки, их в таких случаях специально из дому вызывали. Вот такая бригада, подчинявшаяся непосредственно главному инженеру, вышла в лаве в выработанное пространство и выстлала там по почве лавы из досок настил вдоль и поперёк (сетки, предусмотренной проектом, раскатано, как понимаете, не было), затем вдоль транспортёра пробила органку – сплошной стоечный частокол – и у сопряжений со штреками выложили костры115. В следующую смену они должны были лаву "сажать", то есть, вырубая стойки в выработанном пространстве, ослабить крепь там настолько, что давлением кровли её начнёт разрушать, как спички, раскалывать, переламывать брёвнышки оставшихся стоек, и кровля рухнет статысячетонной массой своей, обрезанная по органку, которая, как нож, её отсечёт, защитив тем самым забой от завала. … как только лавные стойки начинают трещать и, раскалываясь, "стрелять" – это кровля пошла, посадчики, как зайцы, прыскают, кто куда, кто в штреки, а кто и в забой за органку. И упаси бог вас замешкаться – тело, расплющенное в лепёшку, и того тоньше – в блин, и доставать-то не станут: кто же этакую махину подымет. Я это всё со слов посадчиков говорю, самому тоже посмотреть очень посадку хотелось – не смог, сил не хватило. За неделю бессменной работы так измотался, что не хватило воли усталость свою превозмочь и на вторую смену остаться, и я выехал вместе со своей сменой. Вся эта круговерть тянулась до начала октября, пока, наконец, на участок не назначили начальника, и моя работа ограничилась одной сменой, хотя и двенадцатичасовой: два часа до работы – наряд, переодевание, путь, восемь – в шахте, два – на выезд, мойку, отчёт. Дни смешались в однообразном мелькании неразличимо, как лопасти винта самолёта. … Рабочая неделя на шахтах в те достопамятные времена, как тогда выражались, была непрерывной, то есть её не было вовсе: выходные дни давались по скользящему графику, но воспользоваться ими в сентябре по известным причинам я не сумел, а когда, проснувшись у себя в общежитии в первый свой выходной в первых же числах месяца октября, вышел не торопясь на крыльцо – то ахнул от изумления. В природе свершилось чудо! На том берегу, за Ольжерасом лес полыхал. Меж зелёных кедров и сосен горели жёлто-зелёные, жёлтые, оранжевые и лимонные пятна, взметнулись алые, малиновые, бардовые, багряные языки. Стволы отливали медью, бронзой, латунью, бледною позолотой. И, резко контрастируя с этим широким празднично-разноцветным великолепием, выделялись местами высокие тонкие свечечки пихт – чёрных уже совершенно. … и вздохнулось радостно и легко. Сосед мой по комнате, тот самых Черных тоже, припало так, в тот день отдыхал, и мы впервые, наскоро перекусив, разговорились. Он оказался женат, сыну четыре года. Он ждёт их в ноябре, когда в междуречье обещали сдать большущий пятиэтажный дом… Я тоже подал заявление на квартиру, но мне твёрдо в этом доме не обещали. – Что это тебя совсем дома не видно? – спросил Черных у меня (имея ввиду общежитие). Я рассказал. – Ну и дурак, – заметил он совершенно серьёзно. – Если уж пришлось вкалывать и за мастера, и за помощника, и за начальника, так хотя бы зарплату начальника вытребовал, пусть бы назначили ВРИО116. Не обязан мастер две и три смены ходить. А я и не знал, что могу что-либо требовать… Выходит, в самом деле – дурак! – Слушай, ты рыбу ловил? – спрашивает Черных. – В детстве, на удочку, да форель глушил подо льдом. – Форель? А ты знаешь, что в Ольжерасе есть тоже форель. В верховьях, говорят, её чёрт знает сколько! На перекатах прямо острогой бить можно. Давай-ка сходим туда. – А где же мы остроги возьмём? – А вилка чем хуже? К палкам привяжем вот тебе и остроги. Уж поверь, если я вилкой её к дну пригвозжу, то никуда она от меня не уйдёт. День ещё весь был впереди, девать себя было некуда совершенно, и я согласился. Правда, нехитрые сборы целиком съели всё утро. В столовой строителей мы "позаимствовали" две вилки, стальные, – алюминиевые, не годные ни на что, в моду тогда ещё не вошли, – два гранёных стакана, понятно каждому для чего. В магазине купили бутылку "Московской", буханку пшеничного хлеба и килограмм любительской (настоящей ещё!) колбасы, памятуя святую заповедь рыболова, что лучшая рыба – это колбаса. В смысле надёжности закуси! То есть, на бога надейся, а сам не плошай!.. Кусок провода – вилки к палкам привязывать и сделать низки для ожидаемого улова – сам собой отыскался, и мы выступили в поход, когда солнце уже выкатывало на полдень. … Асфальт кончился вскоре за общежитием, далее пошла грунтовая дорога, настолько разбитая, что по её засохшим кочкам идти – только ноги ломать! И нам показалось, будет проще спуститься вниз к Ольжерасу и подниматься к верховьям по руслу реки. Хотя Ольжерас бушует и разливается после зимы и во время дождей, сейчас бóльшая часть его каменистого ложа была суха, и мы легко пошагали по серым булыжникам, обходя довольно частые валуны. День был прозрачен. Прозрачен воздух – все дальние дали виднелись отчётливо. Прозрачна была каждая струйка в реке, и на дне каждый камушек отпечатался чётко, только лёгкая редкая рябь морщила изображения временами. И стаек рыб вот в воде не было видно. Не мелькали тёмные тени. … дорога пропала совсем где-то выше нас, а лес спустился вплотную к реке, и в ней плескались и красили её в красный цвет остроконечные листья черёмухи, и гальку на дне золотили подступившие к руслу берёзы. Да, день был прозрачен до божественной синевы чистого неба без облачка, куполом перекинувшегося над широко расступившимися горами, у подножья которого и под ним, торжествуя, раскинулось праздничное великолепие леса, ласково согретое лучами нежаркого осеннего солнца. … Мы прошли километров восемь, когда лес начал отступать стремительно влево, открывая ровную покатую луговину, луг размеров неохватимых, на котором близ леса притулилась кучка домов, а на подъёме поодаль вытянулась сплошная ограда с рядами колючей проволоки поверх и вышками по углам лагеря… Мы восприняли его равнодушно. Мозг был приучен привычно воспринимать, что где-то должны быть лагеря, где-то должны быть заключённые. Вот и на стройке шахты они недавно работали и в нынешнем нашем общежитии жили. Да ведь и в Кемерово видел не раз, как зимой гоняли их в стёганых ватных фуфайках на кладку стен домов на Весенней… Мой товарищ тоже не выказал особенных чувств по этому поводу, лишь удивлённо сказав: «Лагерь, смотри-ка!». Он вообще производил впечатление человека не эмоционального, грубоватого, но надёжного. С ним можно было поговорить о делах производственных, о рыбалке, выпивке, женщинах, но о материи более тонкой, о поэзии, скажем, о книгах, о политике даже или о загадках женского поведения с ним разговора не поведёшь. Всё это было чуждо ему, непонятно. Да и не за разговорами мы шли на рыбалку. И сейчас, когда Ольжерас вывернулся из леса и отвернул к правой гористой стороне, мы повернули к строениям, показавшимся нам маленькой деревенькой. Это и была деревенька с дюжиной небольших бревенчатых домиков на совершенно голых усадьбах: ни кустика, ни деревца, что вообще для Сибири не диво. Дома были обитаемы явно: в окнах занавесочки, во дворах поленницы дров, но никакого движения ни на улице, ни во дворах не наблюдалось. В сторонке, на отшибе, стоял дом побольше. Мы к нему подошли и прочли большую вывеску над его двустворчатыми дверями: "Сельмаг". Как ни странно, он был открыт, хотя признаков посетителей не было. Поздоровавшись с продавщицей, мы глазами окинули полки, не задержавшись там ни на чём. Не на чем там было задерживаться – полки были абсолютно пусты. Взгляды, мой и товарища моего, опустились вниз, на прилавок, и их сразу же к себе притянул пузатый графин с золотистой жидкостью, налитой в него доверху, и стакан рядом с ним… На этих предметах взгляды наши скрестились. Продавщица это заметила и сказала, не дожидаясь вопроса: «Это мёд». Да мы и сами догадались, конечно. – Почём мёд? – грубовато, охрипши, спросил Черных. – Пять рублей. – За стакан? – уточнил я. – Да бог с вами, за килограмм. Тут уж пришёл нам черёд удивляться. Я ушам своим не поверил, свежий, чистейший, как слеза золотистая, мёд стоил всего пять рублей! Сливочное масло – для сравнения – шестьдесят (или сорок уже?), водка – двадцать один двадцать. Мёд был так с виду хорош, так притягателен, что не купить его было нельзя. Но куда? Не в ладони же? В магазине не было тары, ни бутылки, ни банки, ничего, что можно было бы использовать как посуду. – Придётся в стаканы брать, – сказал Черных, – водку из горлышка выпьем. … само собой разумелось: не будем же пить мёд перед водкой. Мы развязали пакеты, поставили стаканы свои на весы, и продавщица налила в них до верха мёду. Расплатившись и, осторожно – не перелить бы – держа в руках по стакану, мы пошли к берегу, где и решили устроить привал. Здесь Ольжерас тёк поспокойнее между двух перекатов… Солнце меж тем заметно склонилось к западу. Бутылку и стаканы с мёдом пристроив возле камней, и положив свёртки с хлебом и колбасой, мы в росших рядом кустах вырезали две прочные палки, намертво прикрутили к ним вилки, закатали штаны и полезли на валуны, выступавшие из воды, чтобы бить с них форель… но ни форели, ни вообще какой-нибудь рыбы в воде не было видно. Изредка, казалось, промелькнёт в воде быстро тень или в глазах померещится – бьёшь острогой в неё, – но только скрежет вилки о гальку… и круги по воде расходятся, медленно затухая. Такая рыбалка нам быстро наскучила, мы выбрались на травку на бережок, разожгли для порядка костёр, расстелили газету, ломтями нарезали хлеб, кружкáми – душистую колбасу. Черных ударом ладони в дно поллитровки умело вышиб из неё пробку и протянул бутылку ко мне: – Начинай! – Ну, что ж! За знакомство, за встречу и… за форель! Я лихо опрокинул бутылку и… поперхнулся, чего со мной не бывало. С холода, с голода или с устатку я легко залпом вливал в себя стакан водки, и, не скрою, не без удовольствия. Но сейчас… Цедить водку глотками!.. Нет, это и представить себе невозможно до чего омерзительна водка из горла глотками! Невыносимо противна, скажу вам, опытом поделясь. Лучше не пробуйте. Но делать-то нечего. Пить надо… … давясь и захлёбываясь, опорожнил я бутылку наполовину. Черных же, остаток свой раскрутив, одной струёй артистически влил себе в горло. Я сразу проникся к нему уважением – профессионал! Водка свершила своё дело. Аппетит и так разыгравшийся сделался совсем волчьим, мы мигом умяли по полкило колбасы с буханкою хлеба и не насытились. Тогда торжественно подняли стаканы с медом, и луч солнца в них загорелся. Оно уже висело на горизонте далеко за горами где-то за Томью, а, может быть, за Мрас-Су. И этот позолоченный мёд, настоянный на всех цветах лугов и лесов Горной Шории, мы выпили медленно, церемонно… Солнце меж тем зацепило за край гряды гор, и праздник закончился. День потускнел. Мы быстро затушили костёр, спрятали в кустах залитые водой обугленные недогоревшие ветки вместе с бутылкой, отвязали вилки от палок, но не бросили ни те, ни другие. … День потухал, на чернеющем небе звёзды возникали из небытия и вскоре заполнили собой весь небосвод, крупные, яркие и помельче, и совсем крохотные, и туманный путь перекинулся через всё небо дугой. Ночь навалилась стремительно, а мы едва отошли от костра, и ещё многие километры нам предстояли по светлеющим в звёздном свете булыжникам вдоль чёрной воды со звездами, высыпавшими на дне её и мерцавшими зыбко… вечными ориентирами запоздавших скитальцев… Однако ночью идти по ложу реки совсем не то, что бодро шагать по нему днём. Кроме валунов, которые всё же хоть как-то белели, под ногами откуда-то взялись пни и коряги, днём незамеченные, и они-то и досаждали больше всего. И как ещё досаждали! Тут, пожалуй, покрепче надо бы слово – ноги можно об эти коряги переломать! Тут палки нам здорово помогли, но и с ними было трудно идти. В конце концов, мы обнялись и побрели вместе медленно, охая и чертыхаясь на каждом шагу. К тому же и с каждой минутой ощутительно холодало, и вскоре мы промёрзли насквозь. … в полночь, уставшие до смерти, с ногами избитыми о корчи и валуны, ввалились мы в комнату, страшно довольные, что вылазка на природу закончилась, можно в кровать бухнуться и уснуть. … Седьмого октября Плешаков перевёл меня горным мастером на новый участок. Там тоже не было ни начальника, ни помощника, но зато были все смены, и в двух – мастера. Этот участок работал во втором слое в том же пласте, под настилом, под выработанным пространством первого слоя, заполненным обрушенной породой, заиленного глинистым раствором и выстоявшего, схватываясь, полгода… Но это так только сказано … Да, дощатый настил из плах и затяжек существовал, но глиной там и не пахло, как, между прочим, и под досками сетки не было никакой. Несвязанные глыбы породы давили на обломки стоек в завале вверху, и те то и дело продавливали дощатую "кровлю" перед и за комбайном "Донбасс", преграждая дорогу ему и мешая рабочим. Тогда забойщики хватались за топоры и вырубали торчащую сверху лесину. Бывало, через образовавшийся при этом пролом высыпалась куча мелких кусочков породы, эту мелочь, зачищая забой, тут же быстро лопатами забрасывали в выработанное пространство. Хуже было, если через пролом вываливался "сундук". Огромная прочная глыба песчаника – его ни кувалдой, ни киркой не возьмёшь. По Правилам Безопасности его следовало разбурить несколькими шпурами до центра и аммонитом взорвать. Но кто же будет бурить эти шпуры, когда никакими нормами работа эта не предусмотрена и не оплачивается? И так забот со всеми непредусмотренными делами хватало – той же вырубки стоек, торчащих из "кровли". А надо когда-то и уголь же добывать, за который только и платят! Поэтому сундук разбивали запрещёнными накладными зарядами: клали в двух-трёх местах на него по патрону взрывчатки с взрывателями, – на них – глиняные нашлёпки… поворот рукоятки – взрыв, – глыба расколота на куски, которые тоже летят в выработанное пространство. Но немало породы попадает и в уголь… … Комбайн дёргается, проезжает, дай бог, метр или два и… снова загвоздка. Не удивительно, что лавы – они и участки – давали всего по двести-триста тонн угля в сутки. … Куски породы, попадавшие в уголь, на конвейерном штреке под лавой выбирали вручную женщины-породоотборщицы, выхватывая с движущейся конвейерной ленты серые камни породы из чёрного потока угля, и отбрасывали их к бортам выработки. Проходила неделя, и весь штрек по обе стороны ленты был завален породою "под завязку"… Становилось опасно ходить – ноги соскальзывали с сыпучих породных откосов, норовя попасть под конвейерный ролик. Кусочки породы при этом попадали на нижнюю, холостую, ненесущую ветвь. Проходящую, как известно каждому инженеру, между парами прижимных роликов. Попав между роликами, кусочек ленту расклинивал и останавливал, верхняя же часть ленты, натягиваемая барабанами привода, при этом рвалась, сматывалась с барабана, и… работа в лаве – прощай! Часами слесари "сшивают" стальными накладками оба конца… а лава стоит. Когда уж совсем становилось невмоготу, начинаешь договариваться с другими участками, работающими на один конвейерный бремсберг, на смену работы по добыче угля остановить. Чёрт знает, как это непросто!.. Не у всех же положение в заданный день вот такое, а в первом слое вообще всегда чистота. Руководство же шахты ни разу в согласованиях не помогло – как хочешь, выкручивайся. Да и у себя внутри на участке, как и на других, это тоже вызывало конфликты. Остановив добычу угля, надо конвейерные штреки зачистить и "скачать" породу вниз по бремсбергу в вагонетки на откаточном штреке и далее "на горá". Работа эта никак не оплачивалась и приводила всегда к столкновениям надзора с рабочими, выражаемых уже знакомой мне фразой: «А почему наша смена должна отдуваться?» К счастью нашему, начальство тогда пропустило одно обстоятельство: оплачивалась, хотя и дёшево чересчур, замена сломанных рам, перекрепка. Ну, мы, горные мастера, чересчур этим и пользовались. Никаких поломанных рам в выработках у нас не было, но мы записывали, как будто они есть в самом деле, какое-то значительное число замены поломанных рам на новые для оплаты тем, кто штрек зачищал. Когда месяцев через шесть начальство это расчухало, и запретило оплачивать перекрепку, мы уже успели "перекрепить" выработку общей длиною, пожалуй, до Марса. … Теперь я в шахту ходил с одной сменой, хотя, за отсутствием руководства участка, наряды, по-прежнему, приходилось мне давать и другим сменам. Но из шахты я для дачи наряда уже раньше времени не выходил, а звонил со штрека по телефону. … Утром, днём или вечером (смены менялись еженедельно), закусив свежей сайкой с куском вкуснейшей любительской колбасы, я уезжал в шахту; там в середине смены подкреплялся подобнейшим же тормозком и бесплатным кофе из фляжки, а через двенадцать часов, помывшись в итээровской мойке – намылив себя хозяйственным мылом, пройдясь по телу мочалкой и смыв мыльную пену под душем, а также кожей, оттянутой с бицепсов, вытерев чёрную пыль из глазных впадин – иначе извлечь её невозможно, – я шёл в столовую, выпивал неизменный стакан, обедал (даже если дело к полуночи шло) и тащился спать в общежитие. После сна – снова шахта. … прошло сколько-то дней, и я понял, почувствовал, что такой работы долго выдержать не смогу. К тому же наваливалась, наваливалась тоска, одиночество я испытывал нестерпимое, а тут ещё зарядили дожди, нудные, непрерывные, и от Людмилы ни весточки… Я был затерян в чужом, чуждом мне мире, где ни газеты, ни радио, и жизнь моя стала беспросветно невыносимой. … в выходные дни девать себя было некуда, и я плёлся на… шахту, чтобы потолкаться среди людей, выслушать новости. В один из таких серых дней конца октября по грязной дороге, куда на асфальт грузовики натаскали колёсами вязкую глину почти по колена, заглянув на шахту, я вышел на мост через У-су посмотреть на город выраставший из хляби болотной. За месяц произошли перемены, уже и четвёртая пятиэтажка на въезде была достроена и оштукатурена, и ещё с десяток домов, вылезавших как грибы в разной стадии роста, чуточку стали повыше… Под ногами, плавно разворачиваясь под мостом, неслись мутные после дождей воды у У-су, взбухшей, широкой, заполнившей собой всё пространство между откосами берегов, выложенными рваным камнем… Да и не берега это были – берега сейчас были бы, чёрт знает где – были дамбы, ограждавшие и город, и промплощадку. И стеснённая этими дамбами, не дававшими ещё шире разлиться, река набирала скорость, бурлила, зверела, готовая снести всё на пути… Вторая река, Томь, не угадывалась отсюда, видна была только гряда гор, вдоль которой она и текла, по всему. … Дожди оставили после себя лужи, которые не высыхали и на дороге, и в любой впадине, выемке, и везде жирно поблескивала мокрая глина. Обилие воды поражало. Она, казалось, сочилась из каждого камня, выжималась из стен домов. По главной (и единственной!) улице возле пятиэтажек можно было кататься на лодке. Одинокий насос дробно постукивал, плюясь из трубы грязно-жёлтою жижей, но от этого воды в котловане меньше не становилось ни на другой день, ни на третий. Седые тучи, с утра нависавшие в котловине, к полудню растаяли незаметно в голубом чистом воздухе. И грянул день, холодный, солнечный, ослепительный в великолепном осеннем убранстве. Дожди только умыли окрестную красоту, и она торжественно засияла. Осколки холодного солнца отразились тысячью бликов и в стёклах окон, и на глинистой ряби реки, и в бесчисленных зеркалах спокойных лужиц и луж. Заиграли все краски, и леса, с утра казавшиеся унылыми в редкой сетке тумана, оказались праздничными, как палитра жизнерадостного художника, всем остальным предпочитающего горячие, радостные тона. … и вместе с солнцем вошли и в моё сердце покой и тихая небесная радость. Свершилось последнее чудное видение осени. Назавтра небо совсем почернело, пошли затяжные дожди. По горам полз липкий невзрачный туман, в комнате стало сумрачно, холодно. Снова по улице без резиновых сапог не пройти, снова – дробь всплесков капель на поверхностях луж и ошмётки грязи, отлетающие с колёс пролетающих грузовиков. … В своём волчьем почти одиночестве, я всё чаще и чаще, оставаясь с собою наедине, думал: «Как же всё-таки жить. Неужели это навечно. Навечно эта гнусная комната. Навечно эта опостылевшая кровать, в которой даже на голову натянув одеяло, не согреешься, не заглушишь сводящий с ума бесконечный шелест дождя за окном. Неужели всегда так мучительно будет вставать, одеваться, идти мимо вонючей сушилки на улицу в мокрую муть, ёжась и вздрагивая и под резкими порывами ветра, и от зарядов дождя, брызг, швыряемых прямо в лицо внезапными шквалами». Работа отвлекала от дум бессмыслицей, толкотнёй, нервотрёпкой, и тогда казалось, что может быть истина в том, чтобы выбросить из башки всякую дурь о каких-то духовных запросах и тупо работать изо дня в день без мыслей, без переживаний, без чувствований… Но человек не животное всё же… … нет, рабочей скотинкой я быть не хотел; но и выхода покуда не видел. В один из особо тоскливых дней уходящего октября мне кто-то сказал, что в Ольжерасском ШСУ117 работает нормировщиком Юриш Володя. Я с ним созвонился по шахтному коммутатору, и он пригласил меня в гости к себе в общежитие. Оно оказалось напротив почти, выше нашего через шоссе, на горе. Когда вечером в полутьме – далеко на углу горел одинокий фонарь – я нужный дом отыскал и вошёл в тамбур, отделявший улицу от коридора, то увидел первые признаки цивилизации: на полу коврик, сбоку большое оцинкованное корыто и прислонённый к нему веник. Можно было обмыть грязь с сапог. Помыв сапоги и вытерев подошвы о коврик, я открыл дверь в коридор и был ослеплён ярким светом и чистотой не меньше, чем полвека спустя блеском плиточных стен и полов, и стеклá зарубежных лечебниц… На светлых салатно-голубых стенах в промежутках между дверьми висели плакаты, стенгазеты, призывы, словом то, где всегда преобладал красный цвет. На побелённом потолке бешено светились матовые плафоны, а на полу из конца в конец коридора лежала красная ковровая дорожка с не вытертым ворсом. И что удивительно – вся эта надоедливая обычно на стенах красная мишура сейчас их оживила и придала им нарядность, и всколыхнула во мне чувство праздничности. … Я постучал в указанную мне дверь на втором этаже, услышав: «Войдите!» – толкнул дверь. Юриш Володя сидел у стены за маленьким конторским столом с настольной лампой под зелёным матовым абажуром, в точь, как у Кожевина. Увидев меня, Володька встал, шагнул мне навстречу, и мы обнялись. Володька, маленький, худенький, белобрысый, некрасивостью своей смахивающий на прибалта, а может и прибалт в самом деле – кого это интересовало тогда, был само обаяние. Мигом на столе появились чайник и два тонких стакана, и за чаем легко и непринуждённо начался наш разговор, точно мы с ним век дружили, хотя за пять лет в институте и словом не перекинулись. Я просидел у него часа три, так мне было с ним хорошо. И о чём только с ним мы не переговорили… И о наших делах, и об общих знакомых – он о них кое-что знал в отличие от меня, пофилософствовали о жизни и свернули на литературные темы, как оказалось, близкие нам обоим… А потом Юриш читал мне стихи, разумеется, собственные, и они мне нравились, и особенно тронуло искренностью печали и боли стихотворение о Есенине, "Памяти Сергея Есенина" называлось оно. Володя был настоящим поэтом. Сам я в те годы стихов не писал – не принимать же в расчёт несколько случайных стихотворений, – понимал, что я не поэт, хотя и с поэтическим или лирическим складом души. Поэзию я очень любил и в пределах в то время официально доступного, читал всех поэтов и наших и западных. Запрещённое же было мне недоступно. Ушёл я от Юриша в полночь, ещё раз оглядев уютную чистую комнатку, в которой жил он один… Светлые стены, этажерка с книгами, парочка репродукций на стенах, опрятно застланная голубым покрывалом кровать и небольшой коврик над ней. … мягкий зелёный свет лампы и под ней человеческая душа, которой доступны твои порывы, метания и заботы, – всё это было из чудесного недоступного мира, который исчезнет, едва я переступлю через порог… О, как бы мне хотелось, чтобы этот мир не исчезал никогда! Но часто ходить к Юришу я не мог из-за работы, отнимавшей все мои силы и время, да и не мог я постоянно отвлекать человека… Он над стихами серьёзно работал. … Конечно, Володе было полегче, чем мне, он работал в конторе только восемь часов. Бывал, дело ясное, и на стройках, но днём и под небом в своей чистой одежде, и не надо было ему ни за кого отвечать… И было у него время, вернувшись с работы, и почитать, и подумать, и написать. … Что со мною случилось? Контрастом что ли ударило между осмысленной жизнью Юриша и моим бытием, но в одно грязное утро, взглянув на окно, на бороздившие стекло струи дождя, я не смог заставить себя пойти на работу. Я был в отчаянье: «Что же мне делать?» Неделю, пожалуй, я из комнаты не выходил. Чем же я занимался? Не помню. Но, видимо написал множество писем во все концы, кому только мог, всем, кроме Володиной (тут характер выдерживал), так как вскоре начал ответы со всех сторон получать. К счастью, судя по этим ответам, в письмах моих не скулёж от отчаянья, а, по всему, отстранённый саркастический пересказ произошедших событий, без излиянья эмоций. … Совершив таким образом грубейший административный проступок, перестрадав и передумав о многом, я простую истину осознал: не может вечно быть мне так плохо, надо терпеть, терпеть и перетерпеть, а пока надо работать. Впрочем, работать надо и для того, чтобы жить. В последних числах всё того же длинного-длинного месяца октября явился я на работу. Я ожидал разгона, выговора, увольнения даже с работы. Но ничего этого не произошло. На участке уже был начальник и помощник начальника, они как должное восприняли мой приход, дали наряд, подписали путёвку, и я поехал в шахту со сменой не встретив никаких затруднений ни в табельной, ни в ламповой. … и, о чудо! Я полностью получил всю зарплату, мне оплатили и неделю прогула. Чем это объяснить? Вероятно, прогулы в табельной восприняли как отгулы, ведь я много лишних смен проработал вначале. А за лишние смены мастеру полагается то, чего не полагается ни начальнику, ни помощнику, а именно эти отгулы. Число обязательных выходов оказалось достаточным, табельная передала их в расчётный отдел, в бухгалтерию, и мне всё оплатили автоматически… А я недоумевал, как это прогулы мои не заметили? Потом об этом и думать забыл и сообразил только сейчас, когда пишу эти строки. … всё хорошо, что хорошо кончается. Ожидаемую грозу пронесло. А тридцать первого октября мне объявили, что с первого ноября я назначен помощником начальника на участок № 21. Смены с горными мастерами были там уже сформированы, но начальника не было. И мне в третий раз за два месяца довелось руководить новым участком. Правда, на этот раз руководство подкреплялось и должностью. Первую ступеньку преодолел. … На этом участке я проработал три месяца, но где, на каком пласте, в каком слое – мрак абсолютный. Запомнилась лишь фамилия одного горного мастера, Ананьева, да и то потому, что пути наши через два года снова сошлись. … Ноябрь начался с того, что повалил ночью снег и в несколько дней укрыл все окрестности белым полуметровым покровом. Всё посветлело, преобразилось, только реки, несмотря на сильный мороз, свинцово темнели, окутанные поверху паром. Но четыре трубы сушилки ОФ, выбрасывавшие в воздух вместе с горячим дымом в сутки несколько тонн тончайшей угольной пыли, сделали своё чёрное дело. Через несколько дней промплощадка этой угольной пылью сильно припудрилась. Ноябрь принёс многие перемены. Сдали угловой гэобразный дом на въезде в город. Черных получил там обещанную двухкомнатную квартиру. Я не обещанной квартиры не получил. Но в тот же дом въехал с женой начальник планового отдела Петров (в будущем директор Сибгипрошахта в Новосибирске), живший до этого вместе с родителями в точно таком же доме на той же улице и на той же её стороне, только на другом, дальнем, углу уже следующего квартала. Родители его остались там в одной комнате, а освободившуюся предложили мне. Я, разумеется, с радостью согласился. Всё-таки иметь свою комнату в доме с удобствами – это кое-что значит. До лета я об этом и не мечтал. Получив ордер, на подвернувшимся грузовике я перевёз две казённые койки с постелями и послал телеграмму, зовя маму к себе. … К середине месяца на участок назначили и начальника. Валентин Афанасьевич, среднего роста крепыш на три года старше меня, был жизнерадостен, энергичен, всё решал быстро и чётко. Мы с ним сразу притёрлись, отношения с ним – лучше не надо, превосходные отношения, но в личную дружбу не переросли, возможно, просто не успели перерасти. Он, по всей видимости, ценил мою исполнительность и то, что ни разу его ни в чём не подвёл. Хотя… один раз на наряд не явился. … Старики мои, по квартире соседи, ко мне относились любезно весьма, но свинью таки мне подстроили. Только собрался я на третий наряд и в ночь выходить, как старушенция из своей комнаты, дверь в коридор приоткрыв, выглянула и говорит: – Володя, зайдите к нам. Я зашёл. Стол накрыт белой скатертью в красную клетку, на ней тарелки с немудрящей закуской: капустка солёная, грибочки, жареная картошка, ну, естественно, что-то мясное, вроде котлет. Старый Петров ко мне обращается: – Вот у нас бражка поспела, надо её отведать. – Спасибо, – говорю, – как-нибудь в другой раз, мне сейчас на наряд надо идти. – Ну, до наряда время ещё есть, а бражка слабенькая, так себе, лимонад. Нехотя – не умел долго натиску сопротивляться, да и стариков обижать неохота – я уселся за стол. Старик тут же наполняет стаканы. Бражка, напиток глинистого цвета, сладковата и вправду еле хмельная. Закусили мы после первого стакана – старик по второму всем наливает. – Не надо бы мне, – робко возражаю я. – Так ведь слабенькая, не водкой же я тебя угощаю. Выпили по второму стакану. Закусили. Наливает мне третий. В голове хмеля нет, и я уже не противлюсь. Выпили и по третьему. – Ну, – говорю, – спасибо за угощение, а теперь мне на наряд надо идти. Петровы не возражают, только на меня уставились с любопытством. Я удивился даже: «Чего это они такого во мне вдруг увидели». Начал я подниматься, а тело своё от стула оторвать не могу, и ноги к полу приросли словно. А в голове чистая такая ясность… и стыд: «Как же я наряд, сукин сын, сорву». Еле-еле всё же поднялся. Чувствую, никуда идти не могу, и лучше нигде в таком виде не появляться. Добрался кое-как в коридоре до телефона, позвонил на участок, пролепетал: заболел, мол, не могу быть на наряде. Думаю, по моему говору там догадались, чем я заболел, но виду не подали: раз заболел – отлёживайся. Когда на следующий день явился я на участок, ни одного намёка, ни одной усмешки не уловил. Тот, кто по телефону мне отвечал, ни словом никому не обмолвился и мне ничего не сказал. А наряд провели без меня… Но каковы старички! Ах, негодяи. … Удивительное дело. Я практически не поддаюсь гипнотическому внушению. Ну, допустим, то, что в Прокопьевске я сумел опустить руку, спишем это на массовость сеанса, но и после, в узком кругу, меня ни разу не смогли усыпить, когда товарищи засыпали, а вот настойчивому давлению сопротивляться долго не мог, к зрелым годам лишь твёрдости научился, когда за мягкотелость свою не раз пострадал. … В ноябре посыпались письма сокурсников и друзей. Самой первой откликнулась Юля Садовская из Прокопьевска – она на "Красногорской" № 3-4 работала. Она расспрашивала, почему у меня так с работой, что?.. нет постоянного места?.. Специалистов много?.. О себе писала, что получила квартиру (оказалось – в двухкомнатной комнату, во вторую Сюпа вселили), что работает помощником начальника участка вентиляции и воюет с недисциплинированными, как стадо баранов, газомерщицами, но от этого веселей. В письме она написала о Сюпе и о его плохих заработках, так как его участок плана не выполняет. О Зине Самородовой, которой на её "Зиминке" облыжно выговор закатили и не переводят в помощники. О Юрке Рассказове, что у него в Киселёвске нет перспектив на квартиру… Заканчивалось письмо совершенно неожиданным предложением: «Вовка, у меня хорошая идея, писать письма на английском языке. Только ругай меня по-русски, а то за похвалу приму…» … не знаю, почему эта хорошая идея не состоялась. … Вторым пришло письмо из Новосибирска от Крока Виталия. «В этом году, – писал он, – был на преддипломной практике на Метрострое в Москве. Работал проходчиком, мастером на строительстве станции Рижская». Сейчас пишет диплом. Приглашает приехать к нему на каникулах или позже… Но какие каникулы у меня? … Третье письмо неожиданно прибыло из… Москвы. Не понимаю, как моё-то попало туда? «Привет, Володя!.. Работаю в Москве, а не в Красноярске (направление, чтобы, вероятно, вражеской разведке запутать следы, выписывали ему в Красноярск – В. П.) и все ребята со мной… Что я делаю и кого (так написано в подлиннике – В. П.) – это никого не должно интересовать… Пока плохо с жильём, но к лету всё охладится, и прошу заезжать в гости118… Если что нужно выслать… Пока! Пиши! Володя». Это от Володи Пастухова, с которым ночью шагали по шпалам от Полысаевской до Кольчугино. Его с другими ребятами-электромеханиками направляли под Красноярск (так было официально), а очутились они под Москвой. То ли шахты для ракет оборудовали, то ли подземные убежища для правительства. Один из этих ребят со временем сделался большим боссом в ВЦСПС119, но я с ним не контактировал. … Да, писали разные люди, удерживая меня в круге ещё не разорванного братства студентов. А те, кто был ближе всего все эти годы, не писали совсем. Не писал Сюп, не писал Скрылёв, не писала Людмила, любимая и единственная. После той (и какой!) встречи в Сталинске. … Да, Людмила мне не писала, и это было обидно и тяжело. Меня не мучил вопрос, какой она там образ жизни вела. Не возникало и мысли, с кем она там время проводит, хотя, понятно, свободного времени было немного, но было какое-то всё же… А я так о ней тосковал. Но всегда она вне встреч редких со мной была закрытая книга. Не знаю, почему я её никогда ни о чём не расспрашивал. Боялся? Да ведь она бы и вряд ли что рассказала… Не рассказала мне о Григории после признанья в любви… Ничего мне не сказав, с ним продолжала встречаться… Я ведь случайно узнал. Словом вся её жизнь вне коротеньких встреч для меня сплошной мрак. И как тут не повторить Евтушенково: Какая ты со мной, я это знаю. Какая ты за этими дверьми? … Белый город стыл под заносами снега и вдруг – неслыханное: в декабре полили дожди. Заледенелый промёрзший снег не впитывал воду, и она доверху наполняла все колеи, продавленные на дорогах машинами, скользкой плёнкой размазывалась по льду тротуаров, превращала в широкий канал главную улицу, на которой лишь не хватало гондол. А дожди лили и лили, но снег так нигде не протаял, и вода, как и осенью, заливала собой всё. Низко висело серое однообразное небо, но залитая водой снежная белизна не вызывала уныния, какое грязной поздней осенью я испытал. Потом резко ударил мороз, и заискрились улицы, крыши, обледенелые фермы моста; воротники на пальто, усы и бороды у людей били в глаза колючими вспышками жёлтых, красных и синих кристаллов, густо вкрапленных в их белую от дыхания изморозь. Зима стёрта начисто в памяти. Будто и не бывала. Не помню приезда мамы, хотя знаю, что приехала она до декабрьских дождей. Не помню встречи Нового года…  |
Похожие:
 | Областной заочный этап 18-й Всероссийской олимпиады учебных и научно-исследовательских проектов детей и молодежи «Созвездие» (далее... |  | В формировании личности ребёнка принимают активное участие дошкольные учреждения и школа, лагеря и трудовые отряды, книги, театр,... |
| Приказ Федеральной налоговой службы от 5 марта 2012 г. № Ммв-7-6/138@ “Об утверждении форматов счета-фактуры, журнала учета полученных... | | Закладка похозяйственной книги Документ «Правовой акт на открытие похозяйственной книги» 13 |
| Российской Федерации, выписки из домовой книги, выписки из похозяйственной книги, выписки из поземельной книги, карточки регистрации,... | | Настоящий шаблон предлагается использовать для описания результатов оригинального исследования медицинского вмешательства. Однако... |
| Конкурсная программа (название номера, автор стихов, композитор, продолжительность) | | Воспоминания о жизни после жизни. Жизнь между жизнями. История личностной трансформации. Автор Майкл Ньютон. 2010г. 336 стр. Isbn... |
| Общие требования к порядку заполнения Книги учета доходов и расходов и хозяйственных операций индивидуального предпринимателя | | Ростова-на-Дону, проявляя уважение к историческим, культурным и иным традициям Ростова-на-Дону, утверждая права и свободы жителей... |