Горным и иным инженерам ( Из книги "Хроника одной жизни") «Созвездие Гончих Псов»
Скачать 4.62 Mb.
|
– Благодарю вас, – вытягиваюсь я, – товарищ генерал! Славик заводит мотоцикл, я залезаю в коляску, и… мы уже за воротами лагеря. Жарко, солнце безжалостно, хочется пить, пот заливает. До въезда в город ещё не доехали, а гимнастёрки наши уже прилипают к спине. По кривым пыльным улочкам, подпрыгивая на ухабах между обшарпанных двухэтажных кирпичных строений, добираемся мы до почтового отделения. Получив перевод, решаем, что сразу возвращаться в лагерь нам ни к чему, и, взревев мощным мотором, перемахнув через мост, врываемся в центральную часть Красноярска. Здесь пыли нет, но камни накалены. Мы мечемся по улицам центра в поисках ларька или столовой, где можно было бы утолить смертельную жажду, но отнюдь не водой. Но пива нигде нет. Заодно нет мясных, рыбных блюд и картошки. Весь город питается макаронами. Махнув рукой на всякую осторожность, подкатываем к центральному ресторану. Ресторан на втором этаже высокого здания. Я выскакиваю из коляски и иду на разведку. Дело в том, что солдатам заходить в рестораны запрещёно. Наскочит патруль – и… не миновать нам гарнизонной гауптвахты города Красноярска. А как же будет ездить наш генерал? Скандал и позор, и как в глаза смотреть генералу? Но жажда сильнее стыда и доводов разума. Озираясь, нет ли где офицеров, поднимаюсь по лестнице и вхожу в зал сумрачный и прохладный. Ур-ра! Офицеров нет в ресторане, а пиво как раз есть. Я сбегаю вниз к Славику, он ставит мотоцикл у дверей ресторана, и мы – за столиком ресторана. Официантке нет дела до наших солдатских погон. Она к нам подходит, мы заказываем по три бутылки пива. В ожидании его я мельком просматриваю меню. Мясо здесь есть, но нет рыбы и картофеля, на гарнир – осточертевшие макароны. Тем временем приносят холодное пиво. О, минута блаженства! В раскалённое горло вливается первый глоток горьковатого божественного напитка. Неторопливо тянем его из фужеров, но, расплатившись заранее – мы начеку: не мелькнёт ли где погон золотой. В любую минуту мы готовы дать дёру. Но никто не мешает нам доблаженствовать до конца. Пить больше некуда… С тяжким вздохом покидаем прохладный зал ресторана. И… опять мотоцикл, снова бьёт в лицо воздух, и мы на полном ходу влетаем в наш лагерь. … Лагерь с полигонами размахнулся на сорок километров квадратных. Наш палаточный городок – ближе к городу; где остальные части дивизии, нам неизвестно, дальше к северу – равнина, лесочки, поляны. Присутствия огромной реки незаметно, но, разведав, я нахожу, что Енисей течёт рядом с лагерем, под обрывом. Купаться и вообще появляться возле обрыва нам строжайше запрещёно. Тем не менее, я с товарищами по палатке улизнул однажды с занятий и, натурально, оказался на берегу Енисея, над высоченным обрывом сначала, с которого – даль неоглядная. Енисей тут раскинулся до горизонта, разрезанный на несколько рукавов большими островами, поросшими кустарниками; и деревья на них были местами. У нашего берега протока была пошире Томи, а это ведь не главное русло. Оно было за островом и ширины необъятной, за ним снова остров, протока, остров, протока, остров, протока, протока, протока… а дальше, до самого края света – леса, леса… Так видится мне теперь. Жара страшная стояла в тот год. И мечтой было окунуться в прохладную воду. Полюбовавшись видом могучей реки, мы ссыпались с крутого обрыва на узенькую галечную полоску под ним у протоки. Течение воды очень быстрое. Переплыв протоку, я оказался на острове метров в полутораста ниже места, где в воду вступил. А я плыл наискось, встреч течению. Переплыть главное русло и думать нечего было – не доплывёшь, а, если и выплывешь, то сколько же километров придётся топать назад?! Вода в реке – холодна, но не ледяная, в эту жару чудная просто, освежала, будто вновь на свет народился. Плавал бы в ней до бесчувствия, это ведь неизбывное наслаждение. Его птицы, наверное, ощущают в полёте, и люди – за рулём на свободной хорошей дороге. Я такое вот во сне испытал прошедшей зимой, вскоре после своего звериного воя в снегу, когда вёл во сне легковую машину. … ну, что ж. В Енисее я искупался. Пора в лагерь. … Начались походы на полигон. Но прежде были занятия на другом полигоне. Винтовочном. Мы сидим в блиндаже со стереотрубой на КП90 и через щель его рассматриваем макет местности длиной в несколько сотен метров, так во всяком случае кажется, в ширину – пожалуй, не меньше. На макете – холмы, леса, поляны, кустарники, одиночные деревья, телеграфные столбы, здание фабрики с высокой кирпичной трубой, дома сельского типа, огневые точки противника и даже русло реки, без воды, разумеется. Мы по очереди рассматриваем местность в трубу, окуляры её раздвинуты широко, и всё видится крупно, рельефно. Будто настоящая местность раскинулась перед нами на многие километры. Где-то вне блиндажа, позади, расположены "орудийные расчёты" с винтовками, связанными с орудийным прицелом по всем правилам моделирования. Задаётся цель: «Левый обрез фабричной трубы, левее шестнадцать ноль, дальше двести – миномёт». Расстояние до цели прикидываешь на глазок. После небольшой практики это нетрудно. В уме мгновенно рассчитываешь исходные данные для стрельбы и, глядя в стереотрубу, по телефону командуешь: «Стрелять первому орудию, по миномёту, гранатой, заряд такой-то, взрыватель осколочный, прицел такой-то, угломер такой-то. Выстрел!» Огненная чёрточка трассирующей пули впивается в землю правее миномёта и дальше него. По делениям стереотрубы засекаешь боковое отклонение "взрыва" от цели, перемножая в уме, корректируешь отклонение и, уменьшая дальность на восемь делений (чтобы захватить цель в широкую вилку), доворачиваешь "орудие" влево. «Выстрел!» Пуля сверкнула ближе и чуть левей миномёта. Цель в широкую вилку захвачена. Снова корректируешь данные, увеличивая прицел на четыре деления, то есть половиня широкую вилку, и доворачивая орудие вправо. «Выстрел!» Теперь пуля на линии наблюдения, но по-прежнему недолёт, хотя и меньше гораздо. Цель захвачена в узкую вилку (при самом первом выстреле ведь был перелёт). И опять корректируешь данные и, вновь половиня теперь уже узкую вилку, переходишь на поражение: «Стрелять первому взводу! По миномёту! Гранатой! Заряд такой-то! Взрыватель осколочный! Прицел такой-то! Угломер91 такой-то! Четыре снаряда – десять секунд выстрел! Огонь!» Трассирующие пули кучно ложатся вокруг миномёта. Цель уничтожена: «Стой! Записать: цель номер один, миномёт». … новая цель – и всё повторяется. «Стрелять первому орудию!..» Эта стрельба очень занятная, больше того, увлекательная штука. Входишь в азарт. Жаль только, что каждую последующую команду подаёт новый студент. Пока опять до тебя дойдёт очередь! Нас семь человек, гаубичный расчёт. После такой предварительной подготовки мы переходим к стрельбам из гаубицы на настоящем артполигоне. С закрытых позиций. То есть орудия (ОП92) где-то в двух-трёх километрах (расстояние нам по карте известно почти что до метра) позади нас и сбоку за лесом. Наблюдательный пункт – у самой передовой. До НП93 от нашего лагеря по грунтовой дороге километра четыре. В общем-то ходьбы для молодого здорового человека пустяк, если б не ящик со "стерьвотрубой". Его приходилось носить туда и обратно. И было в нём веса килограмм двадцать, не меньше. И хотя у ящика лямки, и он хорошо пристраивался за спиной, добровольных охотников таскать его по жаре не нашлось. Обсудив этот сложный вопрос пришли к джентльменскому соглашению носить трубу по очереди парами. Сегодня один несёт трубу на НП, другой – в лагерь, завтра – новая пара. Назначать носильщика будет наш отделенный, Федчук, сержант, старослужащий. Первые дни всё обходилось нормально, по уговору. Федчук в одну сторону назначал одного, в другую – другого. На четвёртый день с утра выбор Федчука пал на меня. Федчук, малый красивый и нагловатый, щеголявший своей всегда, словно с иголочки, воинской формой (студенческой предпочитал!), сидевшей очень ладно на нём, появился у нас на втором курсе и стал старостой пятой группы ГИ. Это на него в Юрге, в лагере, пало подозрение наше в краже часов. Краже, что немало крови попортила бедному Рынденкову, посчитавшему из-за мнительности что ли своей, что подозревают его, хотя это и в голову никому придти не могло. Но вернёмся к сержанту. Тип этот был мне до крайности неприятен, но у женщин он пользовался успехом, нравился он очень им. У него был свой мотоцикл, и он девиц непрестанно катал от института в сторону леса. В эту весну он катал преимущественно студентку младшего курса Молодкину и докатал… до персонального дела. Но это станет явным зимой. Итак, Федчук назначил меня. Ребята помогли взгромоздить на мои хилые плечи деревянный зелёный ящик с трубой, и я потопал со всеми. После окончания стрельб в этот день, отделение строилось, как обычно, в "колонну" по два, и Федчук вновь приказал мне ящик тащить. Я, естественно, возмутился. И не потому, что так уж его тяжко нести, тут в принципе дело, в справедливости – почему ко мне особое отношение, чем я хуже других?! «Договор был по очереди», – возразил я ему. Тут Федчук совершенно взъярился: «Я приказываю!» Но и мной холодное бешенство овладело: «Чихал я на приказы твои! Договаривались по очереди носить, так и будем носить. Дойдёт снова очередь до меня – понесу!» «А я приказываю, неси!» – не унимался Федчук. «Не понесу…» Пришлось ему таки назначить другого. Когда мы в лагерь пришли, – теперь вспоминаю, что палатки наши стояли за щитами с плакатами у этой самой дороги на полигон, – и весь курс наш выстроили на поверку, какой-то майор из местного лагерного начальства объявил перед строем, что рядовому Платонову за отказ выполнить приказ командира назначается пять суток ареста с отбыванием их на гауптвахте после окончания лагерных сборов. Ну и сволочь же этот Федчук! Настучал! … невесёлая перспектива. Но пять суток, не пять лет – переживём как ни будь. … А теперь – снова к стрельбам. Наш НП – на скате высокого плоскогорья, в самом верху его, но чуть ниже кромки, в ложбинке на склоне. Склон крутой, но не обрывист, высота – метров четыреста. Местность под нами просматривается отлично. От подножия нашей возвышенности она пологими волнами поднимается к горизонту скрываясь за выпуклостью зелёной земли. С запада она ограничена тёмной чертой далёких лесов, с востока – тоже на горизонте – поймой, отвернувшего здесь сильно в сторону Енисея, и лесами за ней. У нас нет блиндажа. Стереотруба стоит на треноге на дне ложбинки. В неё смотрит полковник Вайссон – тоже из отцов-командиров, преподающий нам в институте баллистику. Наблюдает за нашей стрельбой. Мы лежим под солнышком на зелёной тёплой траве, высунув головы из ложбинки, пристально всматриваясь в местность через полевые бинокли. Бинокли выданы всем. Полковник задаёт основное направление – ориентир: левый угол, например, дома, стоящего на пригорке, или правый обрез столба линии электропередачи, цель: скопление пехоты противника, и угол между ориентиром и целью. Прикидывая на глазок расстояние до цели, готовим исходные данные для стрельбы, зная, что батарея находится позади справа. И снова всё, как на винтполигоне: «Основное направление! Левее девятнадцать ноль-ноль (в делениях угломера)! Прицел семьдесят восемь (дальность)! Гранатой! Взрыватель осколочный. Заряд четвёртый!..» (Это значит, в гильзе надо оставить четыре мешочка пороха из шести – у гаубиц не унитарный патрон, чем больше заряд, тем больше и дальность, но и больше износ ствола, потому на относительно близкие расстояния стреляют с наименьшим из возможных зарядов) – и так далее. Наконец, долгожданное: «Выстрел!» Все прильнули к биноклям, в которых – на пересечении осей – цель. Расталкивая воздух на большой высоте, шелестит, шелестит справа снаряд. Разрыв (вспышка и опрокинутый конус вверх выброшенной земли) левее и дальше цели. И снова захватываем цель в широкую вилку, половиним её, переходим на поражение. «Стой! Записать цель номер один, скопление пехоты противника!» Так идёт и идёт. Команды подаём, как обычно, по очереди. У меня всё безукоризненно, без запинки. И вот вызов снова: «Платонов!» Я кричу, торопясь, в телефонную трубку: «Прицел шестьдесят восемь! Левее ноль двенадцать!» и в трубке слышу голос полковника (его телефон на одной линии с нашими): «Стой! Отставить!» Я ищу лихорадочно, где же ошибка? Пересчитываю мгновенно: «Прицел шестьдесят восемь, левее ноль ноль шесть! Выстрел!» Снаряд с шелестом проходит над нами… А торопливость всегда сбивает меня. … да, тут сосредоточенным быть надо предельно, иначе, невзначай, можешь ударить и по своим. Эта единственная погрешность не повлияла на отличную оценку моих стрельб. Полковник ко мне снисходителен. Как-то, придя на НП, застаём там снаряженную "Катюшу". Впрочем, это не "Катюша" военных лет, это усовершенствованная реактивная установка. Направляющие у неё – не рельсы, а специальный профиль, вроде двутавра, поверх направляющих лежат двенадцать реактивных снарядов, снизу – тоже двенадцать, но не лежат, а как бы подвешены. Заглядываю в кабину. Там диск на панели, отдалённо на телефонный похожий, с двадцатью четырьмя под ним кнопками, контактами, оконечностями проводов от ракет. Поворот рукоятки диска между двумя контактами – и одна ракета срывается с места. Полный оборот – уходят, оставляя огненные хвосты, все двадцать четыре. … но мы одиночными "стреляем" ракетами. Те же команды (кроме заряда), та же пристрелка, только никаких расчётов не надо. "Катюша" в нескольких шагах от линии наблюдения. Посему все довороты – сразу по рискам бинокля, их не надо по формуле в уме пересчитывать. Большое впечатление оставляет стрельба на рикошетах. Это стрельба по особо пологим траекториям (гаубицы обычно бьют по крутым). Снаряд, прочертив в земле длинную борозду, рикошетя, взлетает в воздух и там рвётся. Это губительнейший огонь для пехоты противника. И почти незаменимый в болотистой местности и на воде. Там, при обычной стрельбе, снаряд успевает уйти вглубь даже при осколочных взрывателях, то есть взрывателях мгновенного действия. Взрывается при этом снаряд в глубине, практически не давая осколков, или давая их, пробившихся через ил или воду, обессиленными, на излёте. Срикошетив же, снаряд рвётся на высоте, над поверхностью, осыпая убийственными осколками немалые площади. После долгих учений по корректировке стрельбы нас ведут на огневую позицию. Она тоже закрытая, то есть на значительном удалении от передовой. Только здесь сейчас не наша гаубица стоит (гаубицы и гаубичные снаряды жалеют), а пушка. Семидесятишестимиллиметровая. И несколько ящиков со снарядами. Эти пушки отлично прошли всю Отечественную войну, но сейчас уже с вооружения сняты, заменены более мощными орудиями – восьмидесятипятимиллиметровыми. Но новые пушки и снаряды для них берегли, на учениях зря не расходовали. В основном стреляли из снятых с вооружения пушек, благо снарядов к ним ещё в годы войны "наклепали" неимоверно. А прицелы, процессы заряжания и наводки у обеих пушек неотличимы. … длинный предлинный ствол пушки невольно внушает к себе уважение. При прямом попадании снаряд её пробивал броню немецкого Т-4. Занимаем места расчёта. У пушки численность его меньше. Четыре человека всего (патрон унитарный, не надо мешочки с порохом из гильзы вытаскивать, да и легче патрон), поэтому кто-то болтается в стороне, ждёт своей очереди. Поочерёдно берём снаряды из ящика (правильнее "патрон" говорить), ввинчиваем взрыватели, подаём снаряженные патроны заряжающему, вталкиваем патроны в казённую часть пушки, закрываем затвор. Тот, кто в это время наводчик, крутит штурвальчики механизмов подъёма и поворота орудия, совмещая риски на барабанчиках в соответствии с командами, которые подаёт ему исполняющий роль командира орудия. А он их принимает по телефону с НП. Всё готово. Звучит приказ: «Выстрел!» Рывок за шнур – и грохот безумный рвёт барабанные перепонки. Орудие, подпрыгнув, снова плюхается на землю. Ствол, рванувший назад метра на полтора, штоками противооткатных цилиндров возвращается в исходное положение, а снаряд уже далеко, чёрт знает, как далеко, летит в сторону воображаемого противника. Первое в жизни прикосновение к снаряду, признаться, вызвало у меня странное ощущение какого-то холодка во всём теле. Нет, сам снаряд по себе нисколько не страшен, его хоть молотком молоти – не взорвётся. Но вот сосед подаёт мне взрыватель – они в отдельном ящичке в стороне, – и я начинаю его ввинчивать в головку снаряда. Тут и появляется в руках и ногах напряжение: стоит такой снаряд уронить, или стукнуть нечаянно по его оконечности… От волнения, как-то выскальзывает из памяти, что от первого толчка взрыва не будет, первый толчок головка снаряда испытывает при выстреле, взрывается – от второго толчка, о преграду ударившись. Но, забыв эту истину, несу снаряд к орудию на руках, как ребёночка, как принцессу, боясь резких движений. Выстрел оглушил меня совершенно. В ушах звон, боль, в голове – помутнение разума. Ощущение, что всё в ней смешалось. Не дождавшись, пока до меня дойдёт очередь стать наводчиком и заряжающим, навести пушку в цель и дёрнуть шнур, то есть выстрелить, ухожу подальше в кусты на опушке леса, благо желающих пострелять хоть отбавляй, заваливаюсь на траву, и лежу там, зажав уши ладонями, до окончанья стрельбы. … звон в ушах на другой день исчезает. Не гожусь я для стрельбы из орудия. А ведь так просто было этого избежать. Наблюдая в телевизоре за американцами в их действиях во время "Бури в пустыне" в Ираке, обратил внимание, что у них на ушах были заглушки-наушники. Почему же наши до этого не додумались? Или у наших у всех железные барабанные перепонки, и только я слаб на голову? Впрочем, то, что я слаб, безусловно. … Возвращались с позиции растянувшись цепочкой через поляны, лесочки, не соблюдая дистанции. Тут я и два моих ближайших соседа, замыкавшие эту цепочку, узрели, что полянка усеяна красными ягодами земляники, и мы сразу же земляникою увлеклись. Шагнёшь, нагнёшься, сорвёшь сладкую ягодку и кладёшь её в рот. Но сколько ягод сорвёшь на ходу?.. Правильно, совершенно с вами согласен! И вот мы уже приседаем у кустиков земляники, а потом и ложимся и, передвигаясь полуползком, на коленях, горстями обрываем поспевшие ягоды в этих нетронутых, запретных местах. Всё. Наконец, мы, насытившись, хотя, по совести говоря, за такое время полностью насытится невозможно, обнаруживаем, что мы от нашей цепочки отстали, и отстали порядочно, даже голосов впереди не слыхать. Интуитивно чувствуя направление всё к той же дороге, мы перебежали поляну, лесок, за ним выскочили на следующую поляну и, добежав до середины её, услышали слева раскаты отборного мата. Обернув голову, я… оторопел, хотя слово это никак не подходит, так как бега я ни на мгновение не прервал. Слева, на опушке лесочка, то есть у самого края поляны, в каких-нибудь ста метрах от нас изготовилась к стрельбе прямой наводкой по цели противотанковая пушка, и ствол её направлен прямо на нас. А вот за нами справа и цель – трос тащит фанерный макет танка. Около пушки суетятся солдаты ли, офицеры, а один офицер что-то орёт нам благим матом. Ну, само собой, нам к его словам прислушиваться совсем ни к чему. И без слов всё понятно. Припоздай мы на пару секунд, …то-то весело было б! … Понимая, чем происшествие это может для нас обернуться, уж тут мы рванули, пригнувшись и лица свои отворачивая, дальше через поляну в лесок, а за ним оказалась уже и дорога, в лагерь ведущая. Да и сам лагерь был вот, за щитами за поворотом дороги. С разгону в свою палатку вскочив, не успев отдышаться, слышу крик командира, приказывавший всем выйти построиться. … началась внеочередная поверка. Офицеры, выскочившие с прямой наводки, пытались выяснить, кого же в лагере нет, кто же это сейчас чуть не попал под выстрел противотанковой пушки? Мы стояли в строю ни живы, ни мёртвы. Офицер начал перекличку. Но когда перечисленье фамилий докатывалось до нас, мы, не дрогнув, бодро выкрикивали: «Я!.. Я!.. Я!» Поверка не дала результатов. Все были в сборе. Мы опередили офицеров, бежавших кратчайшим путём. Какова же тогда была наша скорость?! Интересно б узнать. Офицерам тоже очень хотелось узнать, кто бежал с такой скоростью. Ничего не добившись поверкой, командиры стали взывать к нашей совести: «Мы знаем, – говорили они, – что трое из вас сейчас выскочили на прямую наводку. Вы понимаете, чем это грозило?!» Мы понимали, но это уже не беспокоило нас. Усовестив выстроившуюся шеренгу, они приказали этим троим выйти из строя. Но строй наш не шелохнулся. Мы понимали, всё хорошо понимали, но совесть наша глухо молчала. Тогда они стали обзывать нас слизняками – не офицерами, называли нас трусами. Мы знали, что мы трусы, но всё равно выходить не хотели. «Ну пусть я трус, – думал я, – но оттого, что я выйду, храбрее не стану, пять суток я уже заработал». Пятнадцать суток губы в дополнение к этим пяти мне совсем не казались хорошей наградой за храбрость. Подержав нас какое-то время в строю и вконец разуверившись в нашей порядочности, командиры нас распустили: – Вольно! – и – Разойдись! Сборы закончились. О пяти сутках ареста никто и не вспомнил. Эх, если б те офицеры пообещали, что наказание ограничится только нотацией, я бы с готовностью сделал вперёд четыре шага. Резюме: «Если хочешь правду узнать – будь к виновнику происшествия милосерден». На станции нам подают поезд с пассажирскими вагонами. Вот это да! Смотри-ка, мы уже офицеры! Но поездка с комфортом из памяти уплыла, её вроде и не было. В Кемерово мы уже каждый сам по себе. Захожу в общежитие. Смотрю в ячеечку почты. Мне перевод на тысячу рублей с шахты "Пионер". Понять ничего не могу. Что это значит? На почте читаю на корешке перевода: «Премия за июнь». Вот радость нечаянная. Да, ничего не попишешь: «Деньги идут к деньгам». … Между Кемерово и Костромской – Москва. Слева от Большого театра – "Стереокино". Любопытно. Покупаю билет и попадаю в тёмный маленький залец. Экран – из вертикальных полосок. С началом сеанса на нём появляется цветное изображение. Чтобы оно объём обрело, надо найти нужное положение в кресле. Я быстро его нахожу. Ветви цветущего сада высовываются прямо в зал. Ощущение, что их можно потрогать. С ветвей вспархивает и летит в разные стороны в зал стайка маленьких воробьёв, из них несколько летят прямо ко мне и растворяются, тают во тьме. С ними тает Москва. … Я – в Костромской. У мамы коза, она неделю козьим молоком меня поит, и оно начинает мне нравиться. К маме в гости приходит подруга детства её – генеральша Кутузова с великовозрастной, нет, не так, с не по летам формами развитой дочерью-школьницей; она с сентября в десятом классе будет учиться. Дочь приятна на вид, миловидна, но ничего особенного в ней я не нахожу, кроме телосложения – полновата. Живут они с мужем, отцом в Москве, в Костромскую проездом заехали погостить на родину матери. Узнав, что я еду в Крым через Сочи, мамаша мне предлагает выехать с ними: у них путёвки в сочинский санаторий. Чувствую, что мамаше я нравлюсь очень, миловидный, воспитанный, вежливый, аккуратный – мой костюм неизношен, отутюжен и слепит золотом по чёрному бархату и сукну. Похоже они с моей матерью уже сосватали нас. Несколько дней мы проводим с девушкой вместе в Костромской и день в поезде. Меня она нисколько не привлекает, я ей тоже неинтересен: недостаточно развлекаю её, так она выразилась. А я вообще девушек развлекать не умею. Я умею только любить. Планам мамаш не суждено было сбыться. "Суженая" исчезает в глубинах памяти, чтобы всплыть только сейчас. Впрочем, исчезает и всё: и Сочи, и Ялта с Алуштой, и бабушка, и тётя Наташа. И не всплывает. Я уже в Кемерово. Первая новость не из приятных. Нашу группу расформировали, а нас раскидали по оставшимся четырём. Почему же именно нашу? Логичней бы было пятую ликвидировать. Тогда и номера бы не надо было менять. Ну, это так, к слову пришлось. Смена номера не проблема. Почему же выбор Кокорина на нас всё же пал? Что, мы хуже всех? Но Кокорина мы не догадались спросить, хотя и повозмущались случившимся. Да и что бездушного Кокорина спрашивать. Он не любит противоречащих, критикующих. И мы решили, именно потому, что, на наш взгляд, мы были группой самой самокритичной, самой открытой на факультете. Вот и новая зарубка на память: не выноси сор из избы. Но всё же обидно. И вновь мы вспомнили Горбачёва. Поскольку с укороченных каникул никто не спешил возвращаться досрочно, то успели к шапочному разбору, расселялись не по воле своей и попали в большую комнату на пятерых, окном во двор выходящую. И жили в тот год в комнате, кроме меня, Кузнецов, Рассказов, Изя Львович и Петя Скрылёв. Начались занятия. Идут они у меня в этот раз как-то сумбурно, через пень колоду идут. Многих лекций не посещаю. От них – скука страшная. Планирование, нормирование, разработка рудных месторождений. Полагаю, что всё это мне ни к чему. А зря. На выставке в библиотеке вижу курсовой проект свой по деталям машин. Удостоился. За лучшее содержание и оформление. Мелочь, а приятная, как сказал бы Райкин Аркадий. Тщательно готовлю теперь отчёт о производственной практике, сдаю его папе Курле. Через неделю и он тоже на выставке. За те же самые достижения. … В институте скандал. Молодкина забеременела. Накатал её таки в бор Федчук. А жениться отказывается. А Молодкина, не будь дура – и в комитет заявление! И свидетели не нужны. На глазах всего института ежедневно в бор каталась на заднем сиденье, обняв за плечи своего возлюбленного Федчука На комсомольском собрании – персональное дело. Постановление таково: 1. Федчука из комсомола исключить. 2. Просить дирекцию исключить Федчука из института. Понимаете теперь, чего всегда я боялся? Через несколько дней Федчук за аморальное поведение отчислен из института. Я не злорадствую, но ему – поделом. Как голосовал я тогда? Не помню. Вероятно, за исключение. Сейчас бы – против, или бы воздержался. Это их личное дело, сами пусть разбираются. Насильно мил не будешь. Если же родится ребёнок – все претензии через суд. Издевательство, варварство, заставлять людей жить вместе насильно. А природа человеческая требует своего… (Недавно узнал, что память меня подвела, не исключили всё же, оказывается, Федчука, сговорились студенты, дружившие с ним, и показали на заседании комитета, что все они с Молодкиной переспали. Спрашивать, стало быть, не с кого за беременность. Гнусно то как… А Молодкина, мать-одиночка, ребёнка родив, так высшего образования и не получила). … И ещё один скандал. Бессменный председатель одного из факультетских профсоюзных комитетов уличён не то, что в мошенничестве, нет, этого, в общем-то, не было, но в некоторой безобидной, как бы это сказать, недобросовестности, что ли. Он задерживал сдачу собранных членских взносов до очередного тиража 3%-ного займа, покупая на них облигации в надежде на выигрыш. После тиража он продавал облигации и вносил деньги на счёт вышестоящей профсоюзной организации, теряя в разнице между курсом покупки и курсом продажи – выигрышей, чтобы покрыть её, не случалось. В конце концов, он полностью прогорел, не смог целиком внести сумму, и дело раскрылось. К этому надо добавить, что афера эта ущерба его репутации, в глазах лидеров профсоюзов, не принесла. На занятиях серо. Ни одной яркой личности. Невыносимо тоскливо на лекциях нового в институте доцента Бурцева. Низенького щеголеватого, с бородкой а ля Генрих Четвёртый. Вероятно, начало лекций его пропустил и теперь вот смотрю на его чертежи на доске, как баран натуральный. Понимаю фрагменты, но не охватываю всё целиком. Но нисколечко не печалюсь, не собираюсь рудные месторождения разрабатывать – из нас готовят пластовиков. Может поэтому те его лекции, что я изредка посещаю, так нудны, что жду звонка, не дождусь. … Хотя денежки у нас должны вроде быть – на практике заработали, а я и немалые, но их нет почему-то, и мы, как никогда, занимаемся подработками. Кузнецов Юра и Юра Рассказов свели знакомство с экспедитором ОРСа94 треста "Кемеровоуголь". Склады ОРСа находились на товарной станции возле самой шахты "Центральная". Экспедитор адрес наш в свой блокнот записал и во время срочных авралов, это обычно по воскресеньям случалось, подъезжал к нашему общежитию на своём "Москвиче", входил в нашу комнату со словами: «Ребята, срочно разгрузить надо…». Мы мигом подхватываемся. Кто-то втискивается в "Москвич", кто-то пёхом на станцию топает. В первый раз во второй половине буднего дня он подводит нас к большому цементному складу, на железнодорожных путях перед ним – опломбированный товарный вагон. По накладной – в нём двадцать тонн цемента навалом. Экспедитор поручает нам цемент этот в склад перебросить (перекидать лопатами, стало быть) и уходит. Мы осматриваем склад. Обширное, длинное (в обе стороны от широких – грузовик может въехать – дверей), высокое помещёние до половины высоты своей засыпанное цементом. Но не сплошь, а хребтом с крутыми склонами на боковые стороны склада. Вот сюда мы и должны перекидать цемент из вагона. Это четыре перекидки выходит, по платформе – три и четвёртая – в складе. Рабский труд, доложу. Не могли коротенького транспортёра поставить?! Так, пожалуй, до ночи не управишься. Но заплатить обещал хорошо, по восемьдесят рублей на брата выходит. Мы подходим к вагону, срываем пломбу, раздвигаем широкую дверь… не верим глазам. Цемент в вагоне лежит аккуратненько, упакованный в бумажные мешки по пятьдесят килограмм. Да есть ли на свете большая радость, чем наша в тот миг! Да мы все эти мешки за два часа бегом перебросим! … лихо вскидываем мешки себе на спину и бегом мчимся к складу. Но осторожность подсказывает, бросать мешки нам здесь сразу нельзя. Мигом увидит, что в накладной-то ошибочка вышла. Мы огибаем цементный хребет справа, где он невысок, и сбрасываем мешки по ту его сторону. Прячем, прямо сказать. … Работаем просто играючи! Через два часа всё закончено. Мы, уставшие, но довольные чрезвычайно, растягиваемся под осенним солнышком на дощатой платформе. Отдыхаем. Ещё через час наведывается экспедитор, посмотреть, как идут у нас дела по разгрузке. – Как, вы уже кончили! – неподдельно изумляется он. – Работаем по-стахановски, – отвечаем мы бодро. Экспедитор недоверчиво заглядывает в вагон – он пуст первозданно, мы даже пол веничком подмели. Затем суёт голову в склад: там всё по-прежнему, разве можно заметить насколько толщина хребта увеличилась. А что касается высоты, и дураку ясно, что мы туда не взбирались. – Молодцы, быстро управились, – говорит он и налагает резолюцию на накладную. – Идите в кассу и получите деньги, пока не закрылась. Зато в следующий раз – каторга настоящая. Приступаем к работе в десять утра. Погода – не придумаешь хуже: весь день сеется мелкий холодный дождь. Нам предстоит выгрузить брёвна из открытого вагона. Торцевые стенки вагона сплошные, не раскрывающиеся. Загружали его видно краном, опуская сверху пакеты связанных брёвен. У нас крана нет, и разгружать вагон надо вручную. Брёвна сверху все умеренной толщины (до тридцати сантиметров), длинные – восемь метров, по длине вагона как раз. Нас семь человек. До сумерек, полагаем, управимся. Пока бревна сбрасываем с верхнего ряда – всё идёт легко, хорошо, просто играючи. Подкатываем совместно бревно к краю вагона и, оттолкнув его, что б не упало оно на железнодорожное полотно под колёса, сбрасываем под насыпь. Но вот верхние брёвна выгружены уже. Теперь, чтобы перебросить бревно через борт, надо его приподнять. Чем ниже мы опускаемся по мере разгрузки вагона, тем выше нам приходится очередное бревно поднимать. А брёвна книзу становятся толще и толще, уже в диаметре до полуметра доходят. Какой-то мерзавец будто специально так загрузил, чтобы люди при разгрузке уродовались. К вечеру мы измотаны до предела, каждое бревно даётся всё с большим и большим трудом. Его надо уже поднять на вытянутых руках, чтобы перевалить через борт. Сил нет, руки, ноги трясутся от слабости, а мы подкатываем очередное бревно к стенке вагона и "катим" его по ней снизу вверх: поднять его сил у нас нет. Кажется, всё – не дотянем. Выскользнет, рухнет, отдавит нам ноги. Нечеловеческим усилием выталкиваем его. Ночь, редкий дождь по-прежнему сеется, мы промокли насквозь, и от нас пар идёт, и, уже издыхая, мы всё возимся с грузными осклизлыми брёвнами. Во втором часу ночи заканчиваем, наконец, выбрасываем последние брёвна. Тут же получаем расчёт. По двенадцать рублей каждому причитается. Усталые и голодные – целый день без отдыха и еды – идём в шахтёрскую столовую, благо она работает круглосуточно. Заказываем по стакану водки и, только выпив её, принимаемся есть. Как раз на двенадцать рублей. Так стоила ли выделки эта овчинка? … снова разгрузка. Снег уже землю припорошил. Лёгкий морозец. Экспедитор у нас: прибыл вагон с сахаром, срочно разгрузить его надо. Увязываюсь со всеми. Вагон стоит не на первом пути, – на втором. Сахар – в стокилограммовых дерюжных мешках с обвязанным шпагатом углами. Стало быть, мешки эти придётся тащить на плечах до платформы. До неё метров десять. Двое лезут в вагон (эх, как же я туда не догадался первым вскочить!), подтаскивают мешки к дверному проёму наваливать их на плечи, четверо, и я в том числе, приготовились таскать мешки до платформы, двое – в склад от края платформы. Я подхожу. Спина моя как раз на уровне вагонного пола. Ребята наваливают мешок на неё. Я делаю шаг, и меня легонько качнуло. Да, сто килограмм, это не пятьдесят. Я стараюсь идти строго по линии, но меня водит, как пьяного, в стороны, и путь мой не прямой, а зигзагообразен. Донеся мешок до платформы, я признаюсь честно ребятам, что работа эта не по силам моим. Это встречается с пониманием, и тут же у кого-то рождается мысль засыпать сахаром мне карманы шинели. Двое, те что в вагоне, с трудом развязывают бечёвку, туго перетягивающую угол мешка, и насыпают мне белый песок до отказа и в наружные карманы шинели, и во внутренние. Та же участь постигает и карманы моего пиджака. Располневший, я захожу в склад, куда ребята мешки с сахаром уволакивали. А они, там уже всё оглядев, вытаскивают гвоздь из планки ящика с печеньем и, аккуратненько сдвинув планочку вниз, через щель двумя пальцами вытаскивают печенье и набивают им карманы моих брюк. Планка возвращается на своё место, гвоздь забивается. Всё шито-крыто. Но это ещё не всё. В складе обнаружены ещё ящики с яблоками, а кто из нас пробовал яблоки в Кемерово в ноябре? Да и в какое другое время года? Таких среди нас не находится. А соблазн так велик. По этой причине, а не по какой-то другой, над ящиком с яблоками повторяется предыдущая операция, только тут не одна отводится планка, а две. Иначе яблоко в узкую щель не пролезет. Итак, часть яблок из ящика перекочевала наружу. Планки прибиты. Статус-кво восстановлен, но куда же яблоки загрузить?.. Я сам подаю голос: «За пазуху». Яблоки ссыпаются за расстёгнутый ворот и упорядочиваемые несколькими ладонями равномерно располагаются слоем между нательной рубахой и наружной сорочкой. Общими усилиями на мне стягивается шинель и застёгивается на все пуговицы до ворота. Переваливаясь, как начинённая бомба или Бендер Остап при попытке нелегального перехода через пограничную реку Днестр, я неторопливо бреду к общежитию. В комнате я застилаю стол белой скатертью и начинаю обратный процесс. Выходит конус сахарного песка основательный. До полуметра высота его не дотягивает, конечно, тем не менее, он впечатляет. Мне не чужда эстетика, и я по ободу украшаю его в два ряда большими жёлто-красными яблоками и, повыше, квадратиками печенья. … к вечеру в комнату вваливаются ребята. При виде моего натюрморта они приходят в восторг. «А знаешь, – говорит Юра Рассказов, – на сахаре мы чуть не попались. Не сообразили завязать угол мешка прежним узлом, а кладовщик это заметил. Поднял жуткий скандал. Еле замяли». Не знаю, по сколько рублей заработали ребята в тот день, но пировали мы вместе и закусывали яблоками с печеньем. А, знаете, это очень вкусно – печенье и яблоки вместе. Я на всю жизнь полюбил. Перефразируя несколько: не было бы радости, да приключение помогло. Именно приключением это всё и воспринималось, не кражей отнюдь. Мы не предавались обоснованиям, не рассуждали о том, что государство наше народ весь обкрадывает, что кладовщики все ворюги, и не убудет с них, если мы чуть-чуть у них позаимствуем. Может на уровне неосознанной интуиции это и было, и, может, так же, себе в том не отдавая отчёта, мы руководствовались всё той же, много раз мной повторенной, философией горьковского Пепе́: если от многого взять немножко, это не кража, а просто делёжка. Впоследствии самый заслуженный в мире (да что в мире, в истории!) генсек95, увенчанный лаврами ста государств и не одной, вероятно, тысячью орденов, возведёт философию эту в ранг государственный. Так или иначе, оставаясь людьми, безусловно, честными в отношении личностей, не допускавшие и мысли о том, что можно украсть у отдельного человека, мы преспокойно запускали руку в карман государства (хотя по большей части для нас всегда он наглухо был закрыт), как в свой собственный. Что это? Издержки социализма? Не знаю. Похоже… Или так спокон веку заведено? … С большим опозданием для себя узнаю, что Рассказов и Кузнецов преферансисты, и высокого класса. Это качество их стало ещё одним источником пополнения наших доходов. Именно наших, так как перепадало и остальным: нас после выигрыша водили в столовую. Никогда мы ещё так не бедствовали, как на пятом курсе, последнем. Не пойму, почему? Цены год от года снижались мало-помалу, стипендия повышалась при переходе с курса на курс. Видно почувствовали в самом деле себя без пяти минут инженерами и потекли у нас деньги нерасчётливо, безалаберно, бездумно. А ведь в этом году мы и ресторан не посетили ни разу. Итак, на четвёртом курсе, появился в институте у нас новый студент, Царёв, – малый высокий, видный, очень напоминавший и внешностью, и манерой держаться, и пальто даже зимним своим и такой же царственной шапкой актёра Яковлева в роли Ипполита в "Иронии…"96. Царёв был сыном заместителя председателя облисполкома, нашей нужды не терпел, и денежки у него водились всегда. Жил он в городе у родителей, но частенько ночевал в общежитии. Как он объяснял это родителям никому неизвестно, но ночи он проводил за игрой в преферанс. И вот на пятом курсе, когда с деньгами в комнате становилось туго до невозможности, большие Юры, переглянувшись, говорили: «Зовём Царёва!» У того был азарт преотчаянный. … с вечера начиналась игра. Мы, кроме Юр, разумеется, укладывались все спать, свет горел, а от стола доносились шёпотом сказанные ничего мне не говорящие слова: «пас», «мизер», «прикупаю»… Играть кончали часа в четыре утра. Идти Царёву домой было то ли слишком поздно уже, то ли, наоборот, слишком рано, и он, расстелив своё роскошное пальто с чёрным барашком, и укрывшись студенческими шинелями, засыпал на столе. Утром, когда уходили на лекции, мы Царёва не трогали: пусть досыпает. На вопрос: «Как прошла ночь?» Юра Кузнецов отвечал: «Обсосали Царёва на сто рублей». Это значило, что в ближайшие дни голодать не придётся. С появлением нового источника, я денег на пятом курсе больше не занимал. … Просматривая журнал "Уголь" в библиотеке, я наткнулся на статью о подземной гидродобыче угля. Оказывается, совсем рядом, в Кузбассе, работают две опытные шахты, "Тырганские уклоны" в Прокопьевске и "Полысаевская-Северная" в Ленинске-Кузнецком, там добыча угля ведётся с помощью струй высоконапорной воды. Новый способ добычи меня крайне заинтересовал. Никаких тебе ни лав, ни шагов посадки, ни транспортёров, ни перекидок. Отбитый водой уголь уносит вода же по выработке, пройденной с необходимым уклоном. Я пошёл в деканат к Арнольду Петровичу и закинул удочку, как бы попасть на преддипломную практику на гидрошахту "Полысаевская-Северная". Она приглянулась мне больше, я вообще к крутому падению не тяготел. Возражения не было. Таким образом, место преддипломной практики было заранее определено. Вслед за мною на гидродобычу потянуло и Петю Скрылёва, а потом сколотилась целая группа из шести горняков, среди которых были, Славик Суранов, Лёша Коденцов, Зина Самородова. Славик и Зина попали на "Тырганские уклоны", остальные – на "Полысаевскую Северную", как я. На "Полысаевскую Северную" направили и ребят-электромехаников, Пастухова Владимира и, знакомого уже вам, Саню Исаева. … В это время примерно, маршал Жуков, жёсткий, жестокий, волевой, но и ограниченный человек, будучи министром военным, решил, видимо, что студентам слишком легко достаются заветные лейтенантские звёздочки, и издал приказ, в котором предписывал выпускникам военных кафедр гражданских вузов не присваивать звания выше младшего лейтенанта. Это, по-моему, рассказал наш куратор, подполковник Горбов. Горбов же мне по секрету сказал, что, несмотря на министерский запрет, генерал-майор Гусаров, в виде исключения, меня представил к лейтенантскому званию. Одного из всего нашего курса, кроме, конечно, прошедших военную службу сержантов. Что ж, не скрою, это пощекотало моё самолюбие. В то же время при всём этом самолюбии, бог видит, я палец не ударил о палец, чтобы выделиться из других. А мог бы, при усилиях незначительных. Я уже поминал, что подполковник был куратором нашей группы до её ликвидации. На первом собрании группы ещё в позапрошлом году он меня удивил невиданным ранее подходом к оценке нашей учёбы. Обычно мы говорили, что столько то человек не успевает по различным предметам, столько-то лекции пропустило, называли фамилии. Горбов же заговорил о делах, называя проценты. В группе четырнадцать и три десятых процента студентов учатся на хорошо и отлично, пять и восемь десятых процента имеют задолженности (то есть "хвосты"), восемь процентов студентов сбегало с занятий, пропустив в общей сложности семнадцать процентов лекций. Мне такой подход показался сначала чуточку странным и даже смешным: три десятых студента. Но я тут же опомнился – речь идёт о процентах. Просто я к этому не привык. А в жизни, как потом убедился, так постоянно считали. Вообще же подполковник, высокий сухощавый и слегка сутуловатый мужчина средних лет, был отличнейшим человеком, держался с нами по-дружески, я в него был просто влюблён, хотя он в прошлом году и уел меня на собрании. Сидим это мы в аудитории после окончания учебного дня, среди нас и Людмила – комсорг, а Горбов ведёт свои вычисления. Я – за последним столом для себя незаметно от скуки с наслаждением ковыряюсь в носу, прилипшую козу зацепив. И тут Горбов ко мне обращается: «Платонов, ковырять пальцем в носу не только неприлично, но и вредно». И дальше последовала целая лекция о значении для здоровья мерцательного эпителия, который я пальцем в собственном носу разрушаю. Я покраснел до ушей. Ещё бы! – опростоволоситься так в глазах Людмилы Володиной! Я ж тогда ещё влюблён был в неё. … поговаривали, что Горбов подавал большие надежды, будто бы в Генеральном штабе служил, и то ли водочка его там подвела, то ли, наоборот, в опалу попавши, был сослан в Кемерово на кафедру и от этого попивал. Да, ребята говорили, что он выпивает, но я этого никогда не видал и об этом ничего сказать не могу. Не моё это дело слухи распространять. У подполковника был мотоцикл, свой ли, или кафедральный, но он в сухие тёплые дни по вечерам любил на нём с ветерком пронестись вокруг института – и в бор. Бывало, он приглашал прокатиться и наших девчонок, те с охотой садились за ним на седло. Как Молодкина за Федчуком. И их волосы, развеваясь, летели. Я завидовал им, завидовал Горбову. Мне бы лёгкость такую и с мотоциклом, и в обращенье с людьми. … С наступлением холодов я вдруг неожиданно для себя увлёкся коньками. Собственно, на коньках кататься всегда я хотел, да всё руки не доходили на них научиться. Как раз напротив посёлка Герард, там, где бор наш выплеснулся языком из лощины к посёлку этому у Дома Культуры строителей97, залили превосходный каток с освещёньем и музыкой. Там чарующие меня с детских лет звуки танго, пар счастливый полёт, фонарей отраженье во льду притянули меня. И всё это было от института так близко. Ботинки с коньками я выпросил, как лыжи когда-то, у зав кафедрой физкультуры. И не простые коньки – беговые, длинные – тут, верно, хвачу через край – длиною до метра. Других – не хотел! На них как-то чересчур быстро, за несколько дней, я выучился превосходно кататься, и первоначальная боль в щиколотках тоже быстро исчезла. И теперь я, как птица, пригнувшись ко льду, скорость всё набирая, с упоением мчусь по прозрачному гладкому кругу под ритмы вальсов и маршей и блаженство испытываю в этом полёте, как птица. Или больше, чем птица. Что она чувствует, мне неизвестно. Считай, все вечера в ноябре я провёл на этом катке. Бывалые конькобежцы одобрительно похлопывали меня по плечу, следя за моими успехами, изредка покрикивая на меня: «Не горбься!» или «Следи за осанкой!» … Тут случилось ещё одно событие из ряда вон выходящее. Вечером, стоя в столовой в длинной очереди у кассы вместе с Юрками, я заметил девушку, показавшуюся мне ослепительной. Она в очереди стояла впереди нас немного, и была так хороша, так красива, с пунцовыми, с мороза щеками, что не заглядеться на неё было нельзя. – Эх, – невольно вырвалось у меня, – если бы мог я познакомиться с этой девушкой, я бы женился на ней. – Так зачем же дело стало? – отозвался Кузнецов Юра. … не знаю, не помню, как уже они сделали так, но через несколько дней я танцевал с очаровательной девушкой этой (впервые в жизни, заметьте, я танцевал) в нашем зале на вечере в институте, и было с ней мне легко, и ноги сами кружились в такт очаровывавшей меня музыки, и рука девушки, привлекавшей меня, лежала у меня на плече, и я вёл её, приобняв чуть за талию, и болтали мы безудержно, и я был находчив и обаятелен, чего до сих пор с девушками никогда за мною не числилось. Людмила Володина всегда сковывала меня, я цепенел, я боялся сказать лишнее слово, я боялся коснуться руки её, я вообще не знал о чем можно (позволено!) мне с ней говорить, и молчал, если она не задавала мне тему. Закомплексован был – дальше некуда! А тут я раскован, свободен, я чувствую, что девушке нравлюсь, и это придаёт мне решимости. После вечера я пошёл проводить Галю Левинскую, так звали очаровательную студентку пединститута. Она вместе с подругой снимала комнату на Герарде. Я проводил её до крыльца дома, мы распрощались, договорившись о встрече. Возвращался домой я ликуя. Вот и мне, наконец, в жизни выпало счастье. … словом, мы стали встречаться с Галею ежедневно. Я день ото дня всё сильней и сильней влюблялся в неё. … На пустынной ночной улице на Герарде, мы дурачимся, смеёмся, играем в снежки, друг за другом гоняемся – Галя от меня убегает, я же её пытаюсь поймать, сталкиваем друг друга в сугробы, засыпая горсти снега за шею, и отряхиваем друг друга от снега. Я целую её. Потом мы поднимаемся к ней, в её комнату. Подруга, чаще всего, к этому времени спит. Иногда в постели книгу читает, но при нашем появлении откладывает её в сторону, засыпает, отвернувшись от нас. Галя, включив настольную лампу с большим красным шёлковым абажуром, гасит верхний свет, и мы усаживаемся у стола, под абажуром, совсем рядом друг к другу. Накрыв спины, головы шалью – заслонившись от внешнего мира – мы целуемся. О, как долги, как упоительны поцелуи! … в один из вечеров сам захожу и застаю Галю мою за стихами. Она пишет стихи! А я и не знал. Но чему же тут удивляться – ведь я ещё не знаю о ней ничего. Я подсел к столу, наблюдая за работой её, потом стал рифмы подсказывать, потом целые строчки, и не заметил я сам, как работа её превратилась в совместную; так мы друг друга хорошо понимали, что начатое кем-то одним другой с полным постижением чувства, мыслей и стиля воспринимал как своё и легко продолжал, словно были мы единое, неразделимое существо. Была полная близость духовная с ней у меня. Ничего из стихов тех не помню, но осталось во мне ощущение, что получились неплохие стихи. Как же было после подъёма такого душевного не расцеловать мою милую. Я, кажется, мог уже называть её так. … Был конец ноября. Проклятье, наложенное Людмилой – сколько лет никого не мог полюбить, – силу свою, наконец, потеряло. Я свободен, свободен от её колдовства. Я люблю, и любим, а это так редко встречается. Мир прекрасен. … не могу объяснить, что подвигло меня на этот поступок. Неприятное чувство ли, что мои сумбурные, страстные, пьяные иногда, письма к Людмиле могут у неё сохраниться и будут кем-то прочитаны, что над моим унижением, надо мной насмеются, как насмехался когда-то Попков, то ли желание показать, что вот и без тебя, любимая, мы не пропали, то ли воодушевила меня та лёгкость, с какой мы писали с Галей стихи, и показать захотелось, что и мы шиты не лыком, то ли всё вместе взятое роль тут сыграло, но в последний день морозного снежного месяца ноября, я, листая вечером в читальном зале томик стихов полюбившегося мне Виктóра Гюгó, который так мне оказался созвучен: Взгляни на эту ветвь, она суха, невзрачна, Упрямо хлещёт дождь по ней струёй прозрачной, Но кончится зима и скроется вдали, Появятся на ней зелёные листочки, И спросишь ты меня, как тоненькие почки Сквозь толстую кору прорезаться могли? – я взялся за карандаш (любил писать остро отточенными карандашами, они как бы и мысль мою заостряли) и на чистом листе написал Людмиле письмо с просьбой вернуть мне мои письма, когда-то написанные ей, если они, паче чаяния, сохранились. Письмо на удивление просто вылилось в стихотворение. Я ведь до этого стихи писать не умел, если вы не забыли, пробовал лишь раз написать осенью сорок четвёртого года, но кроме первых двух строк не продвинулся. Ну, занятие с Кроком, да и сочинение с Галей – не в счёт, я всё же только им помогал… Нет, полтора года назад, весной, лёжа в бору под солнышком на траве, очень хотел Людмиле стихи написать, но, как ни бился, ни одной строчки не смог, вымучить. Были и ещё в "пьяных" письмах попытки, но там я по пьяной лавочке чужие стихи принимал за только что мной сочинённые, да и те, чужие стихи, искажал, ухудшая, доводя порой (в пьяной голове плохо помнится) до какого-то примитивизма. Чудится и из Есенина что-то, выродившееся в «а мне считать ступени, катяся дальше вниз», и из Лермонтова: «Быть может те мгновенья, что отдавал, безумствуя, тебе, я отрывал у вдохновенья, и чем ты их восполнишь мне», за что стыдно невыносимо – ни на чём не основанное бахвальство, никакого вдохновения, кроме пьяного, не было у меня. А на сей раз вдруг довольно таки длинное письмо в стихах у меня получилось. Может быть, писать не надо было. Может быть, ты обо всём забыла – Слишком ясно всё и без письма. Может, в сердце неприязнь тая, Ты читать не станешь даже – я Лишь скажу себе: «Она права». – начиналось оно (в оригинале «ненависть» вместо «неприязни» но это уж слишком, не нашёл вовремя нужного слова), а заканчивалось вот так: Я не льщу себя надеждой смелой, Что одно из многих писем, Мной в порыве страсти безрассудной Посланное, ныне сохранилось Но, быть может, где-нибудь, случайно, Затерялось. Кто-нибудь увидит. И хотя любовь моя – не тайна, Но меня насмешка всё ж обидит. Посмотри ещё раз, Ведь не трудно этой просьбе внять. Я буду рад, Если мне вернёшь его обратно. Если б я знал, к каким тяжёлым последствиям, приведёт это тщеславие. Видит бог, я совсем не хотел как-то Людмилу письмом этим привлечь. Может быть, обида во мне ещё говорила, и я, на прощанье, хотел ей показать: «Ты ещё пожалеешь о том, кого потеряла». Свернув исписанный лист вчетверо, я вышел в коридор, намереваясь идти в общежитие. И надо же! Напротив двери читального зала, опёршись о подоконник, у окна стояла Володина. Я смело шагнул к ней: «Вот, записку тебе написал. Хотел передать, а ты тут». – И отдал ей написанное послание. – Можно, я прочту её сейчас? – спросила Людмила. – Пожалуйста! – я стоял и смотрел на неё. Она развернула лист и, близоруко щурясь, начала читать. Прочитав первые строчки, она подняла лицо ко мне, и – полушёпотом: – Зачем ты так, Вова! Дочитав письмо до конца, она проговорила взволнованно: – Володя, мне надо с тобой поговорить. Я сказал, что сегодня у меня нет времени (!). А завтра я в город иду за очками. Она сказала, что может завтра проводить меня до берега (!). Я не возражал. На следующий день после занятий мы и пошли. Снова, как и не однажды до этого, мы идём снежным бором, сверху медленно, редко падает снег, идти неудобно, ноги, как всегда, соскальзывают с в лёд спрессованного бугра в середине тропинки. Мы о чём-то неважном с ней говорим, и впервые я держусь с нею легко и свободно. Независимо совершенно. И это так хорошо. Никаких уз. Никакого стеснения. Физического, внутреннего, имею ввиду. Я уже не боюсь неосторожным прикосновеньем обидеть её, оскорбить. Я дурачусь. Нагибаюсь и бросаю в неё рыхлым снежком. И какая же незадача! Прямо в лицо. Она сердится, но, это видно, шутливо, и бежит от меня. Я нагоняю её и толкаю в сугроб. Она, падая, успевает схватить меня за рукав, увлекая в снег за собою. Как она сейчас хороша! Свежая, разрумянившаяся от холода и от бега. Я вскакиваю, подаю руку ей, помогаю подняться, отряхиваю. Снег набился ей в ботики, и я, став на колено, пальцем выскребаю оттуда его. Боже мой! Как же всё это просто. Я касаюсь ноги её в тонком прозрачном чулке, и мне это позволено, и я этого нисколечко не боюсь. Я, который боялся к руке её прикоснуться. Я встаю и снова сталкиваю её. Она уже по-настоящему злится и толкает меня так, что я с головой зарываюсь в сугроб. Я прекращаю дурачества. Бор редеет. Вот виден уже и берег Томи, а она мне ничего не сказала. О чём же она собиралась вчера со мною поговорить? Что ж, это дело её. Эта с нею прогулка последняя. Я прощаюсь. Смотрю в милое, дорогое когда-то, лицо, в прищур милый глаз, и какая-то жалость к ушедшему прекрасному чувству вдруг захлёстывает меня. А ведь я её даже ни разу не целовал. Я говорю ей: – Знаешь, мне сейчас пришла фантазия в голову… Хочешь, на ухо скажу? Глаза мои, вероятно, выдали моё намерение. Она поняла и отступила: – Не надо, Володя. – Но мы расстаёмся… Дай, на прощанье поцелую тебя… Только раз. Румянец схлынул с её щёк, она побледнела, я шагнул к ней, обнял и поцеловал в тёплые губы. И она мне ответила. Я стоял, прижавшись губами к губам её, и забыл в этот миг о том горе, что мне моя к ней любовь принесла. Я любил её в это мгновенье. И это она поняла. – Я люблю тебя, Вова, – сказала она, – я люблю тебя давно, я скрывала, боялась тебе будет хуже, – и замолкла, по глазам моим снова поняв, что последних слов говорить было не нужно. Да, тут всё пережитое за последние годы, вся боль, все пытки неразделённой любви, так нахлынули на меня, что заговорил я каким-то чужим, не своим, хриплым, срывающимся голосом: – Так зачем же ты меня мучила? – я замолчал, но так как вопрос повис без ответа, я начал сдержанно, словно бы размышляя: – Вот оно, счастье… Сколько же лет ждал я его… И оно пришло… Поздно… Слишком поздно! – Я потеряла право на счастье, – прошептала она не сводя с меня глаз, но тут же и отвернулась, и пошла от меня. – Но зачем же, – неистовствовал я, догоняя её, зачем же ты не сказала этого раньше. Ты же знала, как я любил тебя, как мучился и страдал. – Зачем ты казнишь меня, Вова?! – она обернулась. Лицо её было холодно и безжизненно. И я снова почувствовал, что люблю это лицо. Но жёсткий комок обиды подкатил к горлу: – Прости. И прощай! – и я повернулся и зашагал в город за своими, впервые в жизни, очками. Объяснение состоялось. Но покоя во мне уже не было. Ощущение было, что я теряю сейчас самое дорогое, что у меня может быть. Я был в полном смятении, беспорядочные мысли одолевали меня. Я то любил, то вспоминал боль ту, ту муку, что пережил, и ни на что не мог я решиться. Надо, надо от всех мыслей избавиться, нечего свою душу прошедшим бередить… И, к вечеру, вернувшись из города, чтобы отвлечься, я пошёл в читальный зал что-либо почитать. Взял первый попавшийся том. Это был том Тургенева. Сел за стол. Наобум раскрыл на случайной странице. На этой странице начинался рассказ. Как сейчас заголовок перед глазами: |
Похожие:
 | Областной заочный этап 18-й Всероссийской олимпиады учебных и научно-исследовательских проектов детей и молодежи «Созвездие» (далее... |  | В формировании личности ребёнка принимают активное участие дошкольные учреждения и школа, лагеря и трудовые отряды, книги, театр,... |
| Приказ Федеральной налоговой службы от 5 марта 2012 г. № Ммв-7-6/138@ “Об утверждении форматов счета-фактуры, журнала учета полученных... | | Закладка похозяйственной книги Документ «Правовой акт на открытие похозяйственной книги» 13 |
| Российской Федерации, выписки из домовой книги, выписки из похозяйственной книги, выписки из поземельной книги, карточки регистрации,... | | Настоящий шаблон предлагается использовать для описания результатов оригинального исследования медицинского вмешательства. Однако... |
| Конкурсная программа (название номера, автор стихов, композитор, продолжительность) | | Воспоминания о жизни после жизни. Жизнь между жизнями. История личностной трансформации. Автор Майкл Ньютон. 2010г. 336 стр. Isbn... |
| Общие требования к порядку заполнения Книги учета доходов и расходов и хозяйственных операций индивидуального предпринимателя | | Ростова-на-Дону, проявляя уважение к историческим, культурным и иным традициям Ростова-на-Дону, утверждая права и свободы жителей... |