Горным и иным инженерам ( Из книги "Хроника одной жизни") «Созвездие Гончих Псов»
Скачать 4.62 Mb.
|
14. Нынешний Красноярск. Енисей ПРИЛОЖЕНИЕ Просьба Может быть, писать не надо было, Может быть, ты обо всём забыла – Это, впрочем, ясно без письма. Может, в сердце неприязнь тая, Ты читать не станешь даже. Я Лишь скажу себе: она права. И письмо в напрасное волненье Привести не сможет грудь твою, Я ведь не молю о сожалении Не взываю тщетно: "Я люблю!" Всё уже давным-давно забыто, Прошлому я не кричу: "Вернись!" Связь непрочная и хрупкая разбита, И пути, конечно, разошлись... Так к чему воспоминаний старых, Кровь волнующих при виде глаз лукавых, Снова сонм плывет передо мной? Для чего опять меня пленяет Лёгкий смех, что с губ твоих слетает В ночь, укутанную лунной синевой? Для чего мне радость в сердце светит? Для чего луч солнца вдруг приветит, Ласково скользнув по моему лицу? Для чего?.. Но хватит… Я решился Попросить тебя в последний раз – Ведь слова твои на обороте Старой карточки теперь не свяжут нас. Я не льщу себя надеждой смелой, Что одно из многих писем, Мной, в порыве страсти безрассудной Посланное, ныне сохранилось. Но, быть может, где-нибудь случайно Затерялось, кто-нибудь увидит, И хотя любовь моя не тайна, Но меня насмешка все ж обидит. Посмотри ещё раз, Ведь не трудно этой просьбе внять. Я буду рад, если мне вернёшь его обратно. Декабрь 1954. Кемерово * * * В кружева сплетая свет и тени, Трепетно дрожит луны полночной луч Вдруг скользнувший из-за мрачных туч, На кустах жасмина и сирени. Я люблю сиянье ночи южной, Шорох тополей, небрежный рокот волн, Свежий аромат, которым воздух полн, И сверчков, стрекочущих недружно. На траве, букет цветов нарвав, Поваляться вволю… На досуге, Лодку ветхую тайком с причала сняв, В море вдруг уйти с надёжным другом… Золотые дни младенчества прошли, – Не вернутся никогда они… Как далеко те дни… Уже края иные, Не роскошью, но строгою красой Меня влекут… Не волны уж морские, А лес, укутанный прозрачной синевой Сребристого сиянья лунной ночи, Где взволновали кровь мне озорные очи Твои, любимая, пленил меня собой. Издалека он сумрачно темнеет, Но ближе подойди – как всё вдруг просветлеет! Редеет теней мгла, и сосны при луне Стоят, озарены, в волшебном серебре, Небрежно снежные покровы разбросав По пышным кронам и густым ветвям. Как всё в нем полно тайного значенья – Глухая тишина, деревья без движенья, Застывшие в покое горделиво – Все это мне и дорого и мило! И как мне не любить сосновый стройный бор: Ведь здесь подняв ко мне свой нежный чистый взор и, рдея от смущенья, и дрожа, Ты прошептала: "Я люблю тебя", – И, голову в тревоге отклоня, Губам моим ответила… И я Поверил: кончилось зимы владычество в сердцах, И на увядших осенью кустах, Согретые дыханием весны, Распустятся чудесные цветы Любви и радости. Декабрь 1954. Кемерово Кемерово. КГИ – Междуреченск. Шахта ⁿТомь-Усинскаяⁿ № 1-2 1955 год … Начала Нового года просто не помню, то есть не помню, чем закончилась встреча его. Но проснулся у себя я в полном порядке, стало быть, ничего из ряда вон выходящего со мною не произошло. А второго января после повторной встречи его у Дремовой, в лёгком подпитии я провожал любимую свою всё на тот же поезд и с теми же студентами к… сопернику своему, о чём, по глупости своей, не догадывался. Но какое это имеет значение?.. А такое, что беспокойство точило моё подсознание. Я себе в этом отчёта не отдавал, а мой мозг, раскованный алкоголем, это и выдал. Мы шли от Дремовой какими-то тёмными переулками и разговаривали о делах посторонних, и разговор как-то переключился на Юрия Кузнецова. Люся с негодованием возмущалась им. Дело в том, что у Юры ещё с первого курса была невеста из его родных мест в Казахстане. Она и училась там в пединституте, летние каникулы они проводили, как правило, вместе, на зимние – она не раз приезжала к нему. Очень милая, добрая девушка, она нравилась всем, и мы все по-хорошему завидовали Кузнецову: у большинства из нас невест не было. Всё шло к свадьбе после окончания института, и вдруг сейчас, по словам Люси, он от неё отказался. И Людмила горячо возмущалась его непорядочностью. А я думаю о своём, её слова во мне что-то задели, и, ещё и мысль не успела у меня оформиться в голове: «И ведь ты от меня тоже отказывалась», – как с языка сорвалось: – А ведь ты – Юра Кузнецов, – сказал я. Ах, как она вскинулась! Выдернула руку свою (я вёл её под руку), и, обгоняя меня, пошла быстро к вокзалу. Я понял, что сболтнул спьяну лишнего, догнал её, пытался остановить: – Прости меня, Люся! Я не думал тебя обидеть. Но она и слышать ничего не хотела, и всё ускоряла шаг. В этот момент она, видимо, и сделала окончательный выбор. Так мы досрочно домчались до станции, поднялись в вагон, который едва только начал загружаться студентами, и у меня было времени полчаса, чтобы попытаться вымолить прощения у неё. Мы стояли в самом начале вагона, мимо нас проходили наши ребята, но мне ни до кого не было дела, я её умолял почти со слезами, чувствуя, что мне не жить без неё, но она словно закаменела и лишь когда раздался первый звонок сказала: «Выходи, а то ещё уедешь». Но я ещё пытался переломить обстоятельства. Тщетно. Поезд тронулся. – Выходи, тебе надо ещё экзамен сдавать. Я понял, что дальнейшие уговоры бесполезны, а экзамен действительно надо завтра сдавать, и на ходу соскочил с подножки набиравшего ход поезда на платформу. Третьего числа я был в деканате. Кругом толчея, люди входят, выходят ежеминутно, а мы с Бурцевым приютились у края стола, где он слушает мои сбивчивые ответы на вопросы билета и дополнительные. «Ну, хорошо, – говорит он, наконец, – последний вопрос: выведите уравнение взрыва». Проще вопроса он не мог и задать. Я быстро набросал хорошо знакомую схему. И тут в голове вдруг что-то заклинило. Не соображу, что же дальше. «Так… надо проинтегрировать по кругу, потом… Что же потом?» – Да, что же это делается, товарищи? Я не могу вывести уравнение, которое десятки раз выводил и на занятиях по буровзрывному делу, и при расчётах проектов по очистным и подготовительным работам, и в гидравлике, и в сопротивлении материалов при расчёте сил, действующих на стенки трубы (везде принцип один). Да я же даже утром сегодня читал этот раздел, и вот тебе – на! Я пытаюсь всё же сообразить, чёркаю схему, – в голове абсолютная пустота! Колдовство прямо какое-то! И как стыдно! Бурцев терпеливо ждёт. Но ждёт он безрезультатно. И тогда звучат слова, однажды уже мною слышанные в МЭИ: – К сожалению, больше тройки поставить вам не могу. Я от позора готов провалиться, но хорохорюсь: «А на большее я и не претендую». – Что тут скажешь ещё. В ножки ещё надо Бурцеву поклониться, что не "плохо" хочет поставить. Бурцев ставит в зачётку "удовлетворительно", так уже, кажется, стали писать вместо "посредственно". Слабое утешение. Беру зачётку, иду получать деньги и в тот же день уезжаю на практику. … станция Кольчугино (железнодорожная станция города Ленинск-Кузнецкий). Я летом мимо неё проезжал. Ничем неприметная заурядная станция. Обыкновенный одноэтажный вокзал. … Гидрошахта "Полысаевская-Северная" – небольшая шахта (суточная добыча – тысяча тонн) на краю северной части поля большой шахты "Полысаевская" № 1. Главный инженер шахты, Маркус, молодой хрупкий маленький человечек с густыми чёрными волосами и узким лицом, встречает нас наилучшим образом как коллег. Рассказывает нам о зарождении идеи добычи угля с помощью струи воды ещё до войны у выпускника Московского горного института Мучника Владимира Семёновича. В литературе позже узнаю, что такая идея высказывалась и до него, и не раз, но у него хватило упорства ли, связей ли открыть опытную гидрошахту (размером с участок) в Донбассе в тысяча девятьсот сороковом году. Но война прервала все работы. Сейчас вот в Кузбассе удалось пустить две опытные гидрошахты, на пологом падении здесь и на крутом падении в Прокопьевске. Ну, это я знаю уже из "Угля". Маркус разворачивает перед нами синьки, показывает всю технологическую цепочку добычи, транспортировки и обезвоживания угля. В кабинете у него жарко, к радиаторам притронуться невозможно, время от времени трубы громко стреляют – отопление паровое. Чем-то это напоминает мне прошлое, но что именно, не могу вспомнить. Возможности устроится горным мастером сейчас нет – не лето, в отпуск в это время никто не идёт. В рабочие же мне в этот раз подаваться не хочется. Следом за мною отказывается и Петя Скрылёв. Становимся вольноопределяющимися практикантами без всякого заработка. Это через два месяца аукнется нам. Поселяют нас в общежитии шахты "Полысаевская" № 1 в большой комнате на втором этаже. Как раз все в ней разместились, Скрылёв, Коденцов, я, Пастухов и Исаев. За месяц близко схожусь лишь с Володей Пастуховым. Парень неглупый, интересный и, главное, симпатизирует мне. Я к нему тоже проникаюсь симпатией. Узнаю от ребят, что внизу сразу у входа в такой же большой комнате, но одна, живёт Людмила Володина. Спускаюсь на первый этаж, стучу в дверь. На «Войдите!» – дверь открываю и застываю, шагнув: Людмила в пальто сидит на кровати. Рядом, за торцом стола на стуле сидит плотный мужчина, тоже в добротном пальто с воротником из каракуля. Догадываюсь: «Григорий». Вспыхнув и выдумав тут же какой-то предлог, тотчас и ухожу: «До свиданья!» … вот, стало быть, как оно повернулось. В сердце застревает заноза. До чего же больно! Но боль не физическая. О физической боли в сердце узнаю ещё не скоро. Боль оттого, что люблю безумно её, схожу с ума без неё. На другой день захожу к ней ещё раз, на сей раз она одна в комнате, но разговора не получается. Я не решаюсь прямо спросить. Ну что за никчемный характер! К чему она, робость моя? Людмила же не находит нужным мне что-то ответить. Без неё места не нахожу. Метания мои выливаются в поток жалостливых стихов. «Не любила, значит, коль простить не можешь…». «Ужель остаток дней своих…». «Горько добру молодцу жить в тоске, без радости…», – это уже подозрительно напоминает мне что-то знакомое, или это только кажется мне. С горя начинаю писать поэму, но, исписав два листа, обнаруживаю, что не только перепеваю "Мцыри" Лермонтова, но и заимствую у него. Вот что значит – учить стихи наизусть. Позабыв, за свои можешь принять. В двадцать первом веке уже в письме Цветаевой Пастернаку прочитал, что если читатель запомнил строчку стихов, он может считать её своей. Но тогда об этом разрешении я не знал и страшно смутился. С иронией и с надеждой на сочувствие, приношу начало поэмы к Людмиле: «Посмотри, написал, а оказалось, что "Мцыри"». Она соглашается, но сочувствия ко мне у неё нет. А я не смею и заговорить о Григории и о "нашей любви". Жалкая роль мне уготована, и я её послушно играю. … Но и пытаюсь выстоять, не согнуться. Уже одиннадцатого января в стихах моих появляются новые нотки. Я преодолеваю боль и смятение: «Как разыгравшийся ручей…», – стихи слабенькие, конечно, но помогают понять моё настроение, а мне помогали выплеснуть наболевшее из себя. … вечером, спускаясь по лестнице. Вижу, как Людмила с Григорием выходят в пальто из её комнаты и направляются, по-видимому, в кино. В тот же вечер, но позднее гораздо, очевидно, уже после сеанса, столкнувшись с нею в вестибюле нашего общежития, я говорю: «Этого я тебе никогда не прощу», – и прохожу мимо неё. С этого момента я не замечаю её. Встретив, делаю безразличное лицо и не здороваюсь… Для меня её больше не существует. … В шахтной библиотеке знакомлюсь с миленькой библиотекаршей Валей, – она чуть не вдвое ниже меня, – и начинаю за нею ухаживать. Демонстративно хожу с ней вечерами в кино, – о нём ниже чуть-чуть, – она приглашает меня к себе в общежитие. Всего девочек в комнате четверо, и каждая делает вид, что происходящее с кем-то из них их не интересует нисколько, то есть они просто не видят его. Я снимаю шинель, мы усаживаемся на Валину кровать и начинаем целоваться. Потом мы уже лежим на кровати в одежде поверх одеяла, и поцелуи долгие наши доводят меня до экстаза. Всё, страстное напряжение спало. Но лучше б, конечно, не так… … поздно вечером, когда я с книжкой лежу в постели уже, открывается дверь и в проёме появляется плотная внушительная фигура. Григорий. – Кто здесь Платонов? – Я, – откликаюсь я, подняв голову. – Нам надо поговорить, – говорит он. Мне хочется спросить, кому это нам, но я боюсь показаться трусом перед ребятами. Все знают, чем кончаются эти "надо поговорить". Кто не знает, скажу – мордобоем. Я встаю, одеваюсь, надеваю шинель и шапку. Мы выходим на улицу за калитку. Григорий пропускает меня вперёд – не сбежал чтобы, что ли, боится? Ночь. Тихо. Морозно. Желтоватый свет окна падает на нас бледным пятном. – Ты чего путаешься у нас под ногами, – грубо говорит мне Григорий, становясь напротив меня так, спиной к дому, что тень скрывает лицо его. – Я вам не ты, – отвечаю я, – и ни у кого я не путаюсь. С этим "юсь" кулак, занесённой в неожиданном резком замахе руки, в который вложена вся масса тела, молниеносно летит к моей голове, я едва успеваю чуть её отклонить, и удар страшной силы, пришедшийся мне по это причине не в скулу, а в плечо, обрушивает меня на утоптанный снег. Ещё бы! Такая разница в весовых категориях! У меня вес – легчайший, у него – полутяжёлый, как минимум. Я лежу на спине, жалкий, униженный и бессильный перед этой звериною силой. Скот! С кулаками за самку! Я не успеваю вскочить – тут снег ещё этот утоптанный, скользкий, – как Григорий уже надвигается на меня. Резкий рывок ноги к животу и – толчком отбрасываю его от себя. Он заходит с другой стороны, не давая времени мне подняться. Я верчусь на снегу, как на льду, и ногами от него отбиваюсь, не давая приблизиться. Он поворачивается, наконец, и уходит. Я подбираю слетевшую шапку и иду в общежитие. Я взбешён: пытался ударить лежачего, я взбешён на неё: мало муки мне причинила, так ещё и натравила его! Звери! Любовь силой брать! Проходя мимо двери её комнаты, я распахиваю её, я кричу: «Радуйся! Он победил!» – и, захлопнув дверь, поднимаюсь к себе в комнату. Это меня не красит нисколько, я понимаю, но тогда сдержаться не мог. … вхожу в комнату. Увидав, что шинель моя вся в снегу, ребята вскакивают, бросаются к вешалке. Но я их останавливаю: «Не надо! Он уже ушёл». Надо б было добавить: «Мило поговорили», но разъярённому мне чувство юмора изменяет. Всё. Конец. Возвращаюсь к нормальной жизни и, уже незанятый только своими переживаниями, начинаю замечать окружающих и вижу, что Саня Исаев ходит, как в воду опущенный. Ребята мне объясняют, что Саня на ознакомительной ещё практике был здесь и влюбился в библиотекаршу. Они и договорились, что он приедет на эту зимнюю практику к ней. Он и приехал, а она тебя предпочла. Боже мой, что же это такое творится? Сам страдаю от неразделённой любви и вот так, походя, ради отвлечения от боли своей, перебегаю дорогу, причиняю муку другому. Что же делать? Объясняться с Исаевым, что не знал, не хотел – глупо как-то, и я просто прекращаю с Валей встречаться. Но содеянного задним числом не исправишь. Саня уезжает с Валей не помирившись. … А теперь можно и о кино. Зал обычный, большой, сарайного типа, набит шахтным людом битком. Вот и время начала сеанса. Но киномеханик и не думает начинать. Но не это главное. Главное публика. Не возмущается, не шумит. Прошло десять, двадцать минут. Я у Вали спрашиваю: «Почему? Почему народ не волнуется?» – Отвечает: «Ждут начальника шахты. Пока он не придёт – не начнут». Вот это дела-а! Появляется, наконец, сам с дородной супругой. Усаживаются на места перед проходом, сохраняемые для них. Сеанс начинается. Я до крайности возмущён этим феодализмом. Но не приу́чен перед народом речь публично держать. Да и вряд ли это возможно. … Мы с Петей регулярно ходим на шахту, собираем материал, делаем выписки из проекта. Побывали в забое. Пласт здесь нормальный – два метра. Уголь крепкий и струёй, истекающей из насадки под давлением в пятьдесят атмосфер, не отбивается. Бурят шпуры, как обычно, взрывают и смывают водой. Расчёты показывают, что даже так производительность труда выше, чем на соседних шахтах. Ну да, очистной забой – не крепить, уже выгода. Не грузить лопатами на транспортёр – ещё одна выгода. Вода несёт уголь по желобам до углесосной станции под землёй, тоже выгода, углесос перекачивает уголь с водой на поверхность – тут уже начинаются дополнительные затраты энергии… Центрифуги в здании на поверхности отжимают воду из смеси, и влажный уголь подаётся на склад, где благополучно смерзается до весны. Но весной-то грузить его можно. Да и зимой выход находят. Если сыпать его широким тонким слоем медленно сверху, с галереи, то в полёте каждый кусочек успевает обмёрзнуть. И уже не сплошной чёрный айсберг – а гора из отдельных обледенелых кусков. … материал собран досрочно. Мы на шахте последние дни. Тут до нас слух доходит, что на шахту приехал фотокорреспондент журнала "Советский Союз", выходящего на нескольких языках и распространяемого не только в Союзе, но и за рубежом. Будет снимать под землёй забои и углесосную, и машинный зал с центрифугами на поверхности. Нам хочется, безусловно, попасть на страницы журнала, и мы слоняемся по машинному залу, где насосы внизу, а центрифуги на возвышении. Мы – это Коденцов, я, Пастухов и чех, Карел Ватолик. Но уверенности полной нет, может, и не будут снимать, ходим так просто, на авось положившись. Впрочем, Карел знает всё, сценарий до сведения его доведён, но молчит. Видно, так приказали. Наконец появляются Маркус и корреспондент. Маркус подзывает Ватолика к центрифуге, мы, естественно, сразу – за ним. Маркус на переднем плане с Ватоликом, делает вид, что что-то объясняет ему, мы втроём группируемся сзади. Фотограф, сделав несколько общих снимков машинного зала, подходит к нашей изготовившейся к изображению группе. И в момент, когда зал озаряет вспышка, и щёлкнул затвор, Лёша Коденцов высовывается вперёд, заслоняя наполовину лицо автора этих воспоминаний. Вот досада! Но уже ничего не поделаешь. Скромному человеку достаётся скромное место в истории, у кого же локти побойче – тот всегда впереди. Но особенно не расстраиваюсь, никаких нет гарантий, что снимок в журнал попадёт. Я уже так в "Третьем ударе" снимался. … Поезд на Кемерово проходит через станцию Кольчугино ночью. До неё от "Полысаевской" № 1 километров восемь. На улице мороз, позёмка метёт: потоки сухого колючего снега струятся через шоссе. Большинство ребят уехало на автобусе утром к дневному поезду. По причине, уже никому из нас неизвестной, трое задержались до конца дня. Эти трое – я, Пастухов и Карел Ватолик. Солнце, холодное, красное, клонится к закату. Мы подпрыгиваем, танцуем на остановке – старый способ хоть как-то в стужу согреться. Шинель – не одежда для ожидания. Сгущаются сумерки. Дорога пустынна, ни одна машина по ней не прошла за всё время… Надежды на автобус испаряются совершенно. Решаем идти до станции пешком по рельсам, чтобы не заплутать. Дорогу перемело, и ночью не трудно сойти с неё в степь. Ногами под снегом мёрзлую землю от асфальта не отличишь. Переходим на рельсовый путь и по шпалам начинаем поход свой до станции. Идти неудобно. Это так лишь говорится – по шпалам, но со шпалы на шпалу никак не шагнёшь – далеко. Вот и скачешь, как коза, то на шпалу, выступающую из полотна, то вниз, в промежуток меж шпалами. При ходьбе согреваемся и всю дорогу ведём не запомнившийся разговор. Расспрашиваем, наверное, Ватолика о Чехословакии. Часа за два с половиной дорогу одолеваем и успеваем на поезд. … В Кемерово нам (кроме чеха, он отбыл в Москву) сообщают, что Мучник договорился с Кокориным, и дипломировать мы будем в Прокопьевске под руководством специалистов отделения гидродобычи Кузниуи100. … мы уезжаем в Прокопьевск. Всех ребят101 поселяют в большой комнате центральной гостиницы. Зину Самородова отправляют в общежитие шахты "Зимника", которая расположена неподалёку от центра по ту сторону высокой насыпи железной дороги прорезающей город, и отделяющий каменный центр от моря одноэтажных деревянных строений. Приходим знакомиться в Кузниуи. Нас принимает зав отделением гидродобычи, заместитель директора Кузниуи, профессор, доктор, Мучник, крупный холёный мужчина лет сорока, несколько рыхловатый, и его заместитель – огромный полный, но не толстый, отнюдь, Теодорович Борис Александрович. Мучник поизносит краткую речь о "философии" гидродобычи, суть которой, в двух словах, производительность труда резко повышается при применении технологий с как можно меньшим числом операций в процессе. Потом назначает нам научных руководителей дипломного проектирования. Моим руководителем становится старший научный сотрудник Караченцев Валентин Игнатьевич, сильно щурившийся, видимо близорукий весьма, малоразговорчивый человек средних лет с морщинистой старческой кожей. Утверждается тема моей дипломной работы: "Разработка пласта Полысаевского I-го в условиях Ленинск-Кузнецкого района способом гидромеханизации". Договорившись о консультациях, мы принимаемся за расчёты и проектирование. … Жили мы хотя и в одной комнате, но не единым целым. Кучковались. Например, в кино, в столовую, на консультации я всегда ходил с Петей Скрылёвым. Мы с ним, по сути, одно хозяйство вели. Не заработав на практике ни гроша, – а от летних моих бешеных денег ещё в сентябре у меня ничего не осталось, – мы очень скоро стали испытывать серьёзные затруднения, но тут, к счастью, погасилась одна сторублёвая облигация у меня, а в следующий тираж и у Пети. Это помогло нам продержаться февраль и март, но в апреле костлявая рука голода взяла нас за горло. … и тогда Петя открыл свой чемодан. Мне свой открывать было нечего. Золотой перстень мой с двумя изумрудами и тремя бриллиантиками как-то незаметно из моего чемодана исчез. Видно шарила в институте какая-то сволочь по чемоданам и нашарила дорогой перстенёк. Итак, Петя открыл свой чемодан и достал из него великолепные хромовые заготовки для парадных сапог – давней мечты своей. И настал вот момент с этой мечтой попрощаться. Как я его понимал! Точно так же в сорок четвёртом году мне пришлось горько расстаться со сладкой детской мечтой пощеголять в зеркальных тупоносых сапожках, хранившихся мамою для меня, до которых так и не успел дорасти, и которые пошли на продажу. Петя взял заготовки и отправился на прокопьевский рынок. Вернулся он оттуда с деньгами, которые помогли нам продержаться апрель месяц и май. … сеанс массового гипноза. Афиши об этом сеансе запестрели в Прокопьевске на каждом углу, и я решил непременно сходить на него. Гипноз привлекал таинственностью своею, тем, что воля человека вроде бы подчиняется воле другого… Собственно сеанс гипноза я один раз видел у нас в институте, но то был гипноз, так сказать, индивидуальный. Артист-гипнотизёр приглашал на сцену из зала желающих и упражнялся над ними. Желающих было мало – ну кому хочется разболтать под гипнозом что-нибудь сокровенное, выставить себя на посмешище. Но, однако же, находились. Зал хохотал, когда молодой человек называл, например, имя возлюбленной, обнимал, целовал ассистента, которого ему представляли в этом, дорогом ему, качестве. Или на стул забирался и начинал руками грести, когда его убеждали, что хлынул поток – и он в реке. И хотя в роли подопытных кроликов выступали наши студенты, но недоверие было. Студента могли подговорить, подкупить… Сложнее было, когда хрупкой девушке внушали, что она столб, и она каменела. Гипнотизёр поднимал её на руках – она лежала, как струнка. Больше того, её клали между двумя стульями так, что она едва касалась краёв их крестцом и затылком – она не прогибалась ничуть. Но и этого мало. На живот её артист клал лист толстой фанеры и вскакивал на него, торжествуя, руки к небу воздев – никаких изменений. Правда, вот лист… ну, тут вроде понятно, чтобы мягкие ткани не повредить. Но, однако ж, и мышцы живота бы должны каменеть. Хотя и мышцы мышцам рознь тоже. Не сравнить спинные и живота… И всё же, может, девушка тоже подговорена и у неё меж крестцом и затылком спрятан стержень стальной или планка. Но тогда бы трудно было держаться естественно и ходить, не говоря уж о том, как по ступенькам подниматься на сцену… Словом, много было вопросов, неясностей, подозрений. Самому на себе хотелось проверить, и я пошёл на сеанс. … со сцены артист внушал залу, в котором было человек триста, не менее, что поднятая рука у всех каменеет (я послушно по просьбе его, как и все, правую руку поднял – и в самом деле после слов его почувствовал в руке тяжесть какую-то). И когда руки, по мненью гипнотизёра, закаменели достаточно, он сказал, что, если сейчас он нам разрешит опустить руку, мы не сможем этого сделать. – Опустите руки! – сказал он. Я начал опускать свою руку и почувствовал сопротивление, словно я её через тесто очень тугое тянул. Но я сопротивление это преодолел и опустил свою руку. Вслед за моей (сидел сзади и видел) опустились ещё три-четыре руки. Из трёхсот-то! Лес рук каменел. Это было достаточно убедительно. Что из того, что я хуже других подвержен гипнозу – триста рук не купить! А насчёт живота сомнения всё же остались… … В том году, если память не изменяет, был ликвидирован выходной в день траура по Владимиру Ильичу и Кровавому воскресенью102, и необычайно торжественно готовились отмечать новый праздник, 22 апреля, день рождения Ленина (однако, не сделав его выходным). Мой писательский зуд, а скорее, тщеславие или, быть может, желание получить какой никакой гонорар подвигли меня на небольшое эссе (странички две-три) о Владимире Ленине. Разумеется, в нём не было ничего самобытного, кроме стиля восторженного; в основе лежали пропагандистские штампы, разбавленные чуточку лирикой личного моего отношения к благодетелю человечества. Были там и субботник с бревном, и негры, у которых слёзы навёртывались на глазах при имени «Ленин», и неизвестные никому высказывания Анатоля Франса о нём, и описание незнакомой широкой публике фотографии Ленина доброго, обаятельного, приветливого, который я откопал ещё в пятьдесят третьем году, готовясь к торжественному (!) трауру по Иосифу Сталину. Опус свой я принёс в редакцию городской газеты. Женщина-редактор прочла его, похвалила, но сказала, что он больше подходит для журнала, чем для малоформатной многотиражки. Ни ожидаемой славы, ни денег мне сочинение это не принесло. На этом и закончилась первая и последняя попытка моя напечатать что-либо в советской газете. Если потом моя писанина иногда и попадала в печать, то, отнюдь, не потому, что я сам руку к этому приложил. … А весна наступала, стаял снег, прошли майские праздники, черёмуха отцвела и сирень зацветала, и пошли мы со Славой Сурановым навестить Зину Самородову в её общежитии. Зины дома не оказалось, и в ожидании её мы болтали с девицами, жившими с нею в комнате. Одна из них была молода, моложе меня, как мне кажется, миловидна, другая – постарше, плотная широколицая, некрасивая. Ну, вот это, сидим мы, разговариваем, вдруг дверь комнаты с треском распахивается, и влетает к нам крепкий парень (вроде Григория) в расхристанной рубахе, с всклокоченными волосами. Рванувшись к столу и обложив широколицую матом, он хватает пузатый графин с притёртою пробкой – графин полон воды – и, замахнувшись, опускает его на голову дамы. То есть хотел опустить, но мгновенно среагировавший Суранов, вскочив, перехватывает руку его у головы. Графин падает на пол, разлетается на осколки. Детина, озверев, набрасывается на Славика, и оба, схватившись, выкатываются в коридор. Девицы исчезают за ними. Я не успеваю и сообразить, что надо броситься за Славиком в помощь, как в раскрытую дверь влетает юркий низенький паренёк и кидается на меня. Вскочив, я ударом кулака отбрасываю его в угол комнаты. Он оттуда набрасывается на меня снова и снова, но каждый раз я возвращаю его в то же место. У меня руки длиннее, и я не допускаю его до себя. Ошибка моя в том, что я ограничиваю себя обороной, не перехожу в наступление. Что поделаешь – не приучен бить я людей. А парень, изловчившись, поднырнув под руку, ударом разогнавшегося корпуса своего сбивает меня на кровать. Я тону в кроватной перине, подпружиненной сеткой, не могу вмиг подняться, а парень рвётся ко мне и кулак его с угрожающей скоростью к глазам моим приближается. Но январский опыт защиты из лежачего положения у меня уже есть, и, не донеся на какие-то миллиметры кулак свой до моего благородного носа, от толчка ноги прохвост летит в угол. О, пружинная сетка проклятая! Не даёт резко вскочить, а парень уже опять нависает надо мною. С твёрдого пола ему легче вскочить. Да и очень уж он, скажу вам, проворный. Ударом ноги я отбрасываю его, но от толчка, и сам снова заваливаюсь на спину. Так повторяется ещё раза три, но ему удаётся всё же прорвать оборону, проскочить мимо ноги. Да, перина на сетке – это не лёд. Но удар я рукой перехватываю, мы схватываемся в рукопашном бою, и оба валимся на пол. Я внизу, он сверху на мне. На полу я чувствую, что сильнее его, переворачиваю его, подминаю его под себя, прижимая руки его крепко к полу. Он в руках у меня, шелохнуться не может и уже нисколько мне не опасен. Мы лежим, голова к голове, и поскольку я сверху, я бы мог трахнуть его голову о пол, но у меня нет никакого намерения бить скрученного зверя, врага. И в тот миг, когда я торжествую победу, он шею немыслимо изогнув, впивается мне зубами в скулу левее моего левого глаза. От боли ли, полоснувшей меня, или от неожиданности, я его из рук выпускаю, он выскальзывает из-под меня и опрометью в дверь вылетает, успев захлопнуть её за собой. Ну и ловок же, сволочь! Я подскакиваю – укус требует мести! Тут дверь открывается, входит Славик – и сразу ко мне. По щеке у меня течёт ручей крови. В комнату входит миловидная, стройная, обмывает мне щёку одеколоном, перевязывает голову мне бинтом, но всё же советует сходить мне в медпункт. … на улице ночь. Мы расстаемся со Славиком. Я иду по каким-то кривым закоулкам по дощатым мосткам мимо маленьких домиков, сараев, заборов, выспрашивая редких прохожих, как мне к медпункту пройти. Мне показывают общее направление, и я иду дальше. Вот уже и прохожих нет никаких, а медпункт всё не может никак появиться. Может быть, я сбился с дороги?.. Иду, уже потеряв надежду дойти. Тут в темноте мне навстречу могучая мужская фигура. Я обрадовано обращаюсь к ней: «Скажите, пожалуйста, далеко ли медпункт». Фигура, придвинувшись вплотную ко мне, отвечает, что не далеко, и подробно мне путь к нему объясняет. И в слабом отсвете окон в приблизившемся лице я узнаю Теодоровича. Он тоже меня узнаёт и ухмыляется, но ни о чём не расспрашивает. Что обо мне он тогда мог подумать?.. Голова перевязана… Ночь… Но мне неловко занимать его время рассказом. Мы молча расходимся, не показав, что узнали друг друга. Я говорю ему только: «Благодарю Вас!» – и иду, куда мне указано. Вскоре – и медпункт, где мне рану на щеке обрабатывают и делают капитальную перевязку. Наутро у меня тридцать девять, скорая помощь забирает меня и отвозит в больницу. … ядовитая у него всё же слюна. В больнице меня держат неделю и объясняют, что заразнее слюны нет ничего, рты наши набиты микробами, и шутить с этим нельзя. Меня всю неделю колют пенициллином, пока температура не приходит в норму. … на второй день мне передают передачу. Кто бы это мог так обо мне позаботиться? Я выхожу. В миловидной девушке, можно сказать даже красивой, узнаю уже знакомую мне, которая оказывала мне в общежитии первую помощь. Мы садимся на лавочку в прибольничном скверике под кустами сирени. Тепло, солнечно, а цветы пахнут так одуряюще, что не начать целоваться было б грешно. Из разговора меж поцелуями узнаю, что, работая на шахте, она учится в музыкальной студии. Сегодня у неё было сольфеджио, говорит она мне и начинает рассказывать об уроках. Я не знаю, что такое сольфеджио, но ей, очевидно, нравится о нём говорить. В конце концов, разговор об этом сольфеджио я прекращаю новыми поцелуями. Целуемся, целуемся – и не надо никаких разговоров. Милая девушка ежедневно приходит в больницу. Мы гуляем по скверику, целуемся, потом она начинает говорить о сольфеджио. Сольфеджио мне надоедает до чёртиков, и я снова и снова поцелуями останавливаю её. Но каждый день разговор о сольфеджио восстанавливается на прерванном месте. Это слово становится мне ненавистным. Оно начинает отталкивать меня от моей посетительницы. Я уже не могу его слышать. Нет, поцелуями тут не поможешь. Нужно нечто более радикальное. Но до радикального не доходит. Тут меня выписывают из больницы, и дипломирование наше на этом заканчивается. На прощание Мучник говорит нам, что договорился с главным инженером комбината "Кузбассуголь" Линденау о том, что все дипломировавшие по гидродобыче будут направлены на шахты, где строятся гидроучастки и гидрокомплексы. Заодно узнаём эти шахты: № 5 в Киселёвске, "Красногорская" № 3-4 в Прокопьевске, "Томь-Усинская" № 1-2 в Томусе. И две ещё где-то. … К июню мы в Кемерово. Я героически хожу с перевязанной головой – как-никак пострадал, слабый пол защищая. Хотя пол защищал только Славик, а я сам себя не сумел защитить. С Людмилой не разговариваем и не здороваемся. Да и какие могут быть разговоры после всего происшедшего. Но беда в том, что я уже не помню обиды, я люблю её, я люблю. «Злую, ветреную, колючую», – как Симонов написал, но дальше я с ним не согласен, – «хоть ненадолго, но мою». Мне надо надолго, больше того – навсегда. И, когда судьба предоставит мне выбор, я от этого «не надолго» откажусь. А сейчас я люблю её больше, чем прежде, хотя сильнее, чем я любил, уже любить невозможно. Я втайне надеюсь, что она ко мне подойдёт, участливо спросит, что со мною случилось. Но она черства и безжалостна, и, что со мною случилось, её не интересует нисколько. Хотя она, разумеется, о случившемся знает от Зины. Я ей безразличен – это понятно. Непонятен мгновенный переход её к этому равнодушию от «Я люблю тебя, Вова». Впрочем, что же тут непонятного. Я ведь ранее всё объяснил, но объяснение это теперешнее, а тогда я никак не мог объяснить. Я и представить такого не мог, что она приручила меня про запас, что она предпочитает Григория, да вот алименты – ей ни к чему. Жизнь красивая, сладкая с ними не получается. Вот она и металась. Это версия только, версия достаточно, на мой взгляд, убедительная. Может быть версия зла, несправедлива, но другой – у меня просто нет. … А в то время как мы прохлаждались в Прокопьевске, в институте разразился новый скандал с нашей комнатой связанный непосредственно. Урожайный был год на скандалы. Начиналось все до заурядности просто. В нашей комнате, как я поминал, в этот год жил Львович Израиль. Я и раньше его, в общем-то, знал – больно нос у него знаменитый. Из-за этого носа и боксёр выдающийся из Изи не вышел, хотя профессионалом в этом деле он был. У него был один недостаток, Изя крови боялся, а нос его часто на ринге бывал расквашен ударом противника в эту самую выдающуюся и потому самую уязвимую Изину часть. В нашей комнате он отличился лишь тем, что прочитал нам не вполне пристойное стихотворение, приписав его Маяковскому, в чём лично я не уверен, хотя по стилю вполне может быть. Мы тут же эти стихи и озаглавили безобидно: "О зёрнышках риса и трудолюбивых китайцах". … Итак, Изя Львович, обладатель незаурядного носа, с дружком своим, бывшим чемпионом Кузбасса по боксу, Маслобоевым Лёней, фамилию которого иначе, как, переставив букву "е" на две буквы назад и поставив её перед "б", превратив в "ё" ударное, никто и не произносил, отправились встречать Первомай к девчонкам в кампанию. Там, будучи в изрядном подпитии, оба дружка вдруг подрались, и в пылу схватки Лёня применил излюбленный – вот как оказалось! – кузбасский приём: отхватил у Изи полноса. Ну, не в полном смысле, разумеется, отхватил, – тот на перемычках между зубными ранками всё ж удержался, – но отметинами своими красоту носа подпортил. Изю это взбесило, и он подал на обидчика в суд. Таким образом, инцидент выходил за пределы… Тёмное пятно клал на репутацию института. Что же это, в самом деле, товарищи, в институте горном творится, если носы в нём студентам откусывают?! Понятно, администрация огласки такой не хотела и старалась погасить скандал мирными средствами. … вскоре после моего возвращения из Прокопьевска, как-то утром, когда мы, проснувшись, ещё вылёживались в постелях, в дверь постучали, и вошёл сам директор Кокорин в сопровождении свиты. Первым делом он сразу поморщился и сказал знаменитую фразу: «Что-то воздух у вас спёрнутый, хотя бы форточку открыли». Юра Кузнецов тут же и полез форточку открывать. И распахнул её настежь. И оттуда свежим воздухом потянуло. Кокорин меж тем бесстрастно прошествовал мимо меня и подошёл к следующей кровати, на которой Изя Львович уже успел подняться и сесть (в майке и трусах, разумеется), свесив голые волосатые ноги. Кокорин, остановившись перед истцом, предложил ему забрать из суда заявление, обещая, что дело будет администрацией института оставлено без последствий. Но Изя, к тому времени вставший на ноги, был настроен принципиально. В ответ на все уговоры Кокорина звучало твёрдое нет. Не добившись положительного решения, Кокорин с молчаливою свитой комнату нашу покинул. … через несколько дней, перед самым началом защиты дипломных проектов, на доске объявлений появился приказ: Маслобоева и Львовича отчислить из института. Без права защиты диплома, от себя я добавлю, а, может, и в приказе так было. … Но в этом деле самым удивительным было то, что, заехав через год в институт (в последних числах апреля), я увидел Изю и Лёню, восстановленных вновь в институте, в общежитии в коридоре. Они шли по коридору обнявшись… Вот как беда общая сплачивает людей! … К лету Минобороны разразилось приказом. Всем нам были присвоены звания младших лейтенантов в запасе, а Рудничный военком вручил нам офицерские книжки. Исключения для меня, вопреки представлению генерал-майора Гусарова, сделано не было. Трусливый чиновник из министерства сорвал с меня лейтенантскую звёздочку. Ну не Жуков же, в самом деле, представленья читал? Да Жуков, пожалуй, вторую звёздочку мне и оставил. Тут самодурствовать, вроде, было ему ни к чему. … карьера военная и не началась, а мне уже была подножка подставлена. … Диплом на носу, а я ещё шахту не выбрал, на которую просить направление. Из рассказов того же Израиля Львовича, бывшего на практике в Томусе, о новой самой большой шахте Союза, о городе, что закладывался в тайге в междуречье Томи и У-су, я понял, что ехать надо только туда. По правде сказать, все шахтёрские города мне очень не нравились. Не нравились мне и старые шахты с устаревшим на них оборудованием, со сложившимися на них знакомствами и традициями. Здесь же всё начиналось с нуля. И традиции будем мы сами закладывать, так мне казалось. Ну, и там же строился гидрокомплекс. … На защиту диплома я вышел уверенно. Развесил перед государственной комиссией отлично выполненные мной чертежи, кратко, но точно доложил о спроектированной мной гидрошахте. Члены комиссии согласно головами кивают, поощряя мои пояснения. Когда я закончил, начали задавать мне вопросы, но вопросы к проекту не относящиеся совсем, а по всему кругу прослушанных мною за пять лет дисциплин. Задавались вопросы по геологии, по системам разработки, по шахтному транспорту, водоотливу. В общем, множество было вопросов, на которые я отвечал без запинки. Председатель комиссии, профессор Стрельников, огорошил вопросом уж совсем неожиданным: какие я знаю способы обогащения полезных ископаемых. Я тут же ему и перечислил всё, что знал: и отсадку, и флотацию, и в реожелобах, и даже амальгамирование не забыл (читал, как купола золотили раствором золота в ртути). Стрельников ответом остался доволен. И тут какой-то невзрачный из членов комиссии, листающий пояснительную записку к проекту, спрашивает меня: – Почему в вашем проекте нет расчёта шахтного подъёма? Я отвечаю, что, поскольку главной задачей шахтного подъёма является выдача угля на поверхность, а на спроектированной шахте он выдаётся по трубам водой, то по согласованию между доктором Мучником и дирекцией института, мы – те, кто дипломировал по гидродобыче – рассчитывали только гидроподъём углесосами. Для клетьевого же спуска людей и вагонеток с рудстойками, трубами, оборудованием расчёта мощности подъёма в зависимости от суточной производительности шахты не требуется, тут вполне достаточно и типового проекта маломощной шахты, что мною и сделано. Но въедливый член будто не слышал. Всегда находится сволочь, которой я почему-то не нравлюсь, кому не нравятся мои безукоризненные ответы, как тому зав кафедрой рудничного транспорта Мартыненко. Член бубнит снова своё: – Почему вы не сделали расчёта шахтного подъёма? Я уже впадаю в лёгкое беспокойство – ведь я только что ему объяснил, и я довольно резко ему отвечаю: – Потому что мы рассчитывали гидроподъём угля, и руководство нашего института, чтобы не ставить нас в заведомо неравное положение с остальными студентами, не заставлять нас делать ненужную двойную работу, так как обычным способом мы из шахты уголь не выдаём, позволило нам использовать типовые проекты клетьевого подъёма для перемещёния по стволу незначительных грузов. Но мой оппонент глух к доводам разума или такая длинная фраза ему не по плечу: – Почему вы не рассчитали шахтный подъём? Я уже и не знаю, что такому олуху говорить. Тут профессор Стрельников вмешивается: – Я думаю, пора прекратить вопросы. Товарищ Платонов защищал, – тут он несколько смягчает формулировку в угоду этому дятлу, – дипломный проект хорошо, на вопросы отвечал отлично. Видимо, достаточно. Все с ним соглашаются. Мой противник молчит. Забегая вперёд, скажу, что в итоге Стрельников настоял на своём. В выписке, прилагаемой к диплому, записано: «Защитил дипломный проект с оценкой отлично». В тот ли день или день спустя Лёша Коденцов интересуется, как я проект защитил. Я, не зная, что там в бумагах комиссии они записали, повторяю ему формулировку профессора. «А я проект защитил на отлично», – хвастает он. Я молчу. Ему идиотских вопросов не задавали, хотя он тоже обычный подъём, как и я, не рассчитывал. … После защиты диплома предстояло получить направление. Тут никаких препятствий у меня не было, так как я шёл в числе первых. Первым на факультете был Саша Романов. Но он не был мне конкурентом, он проектировал обычную шахту и собирался остаться работать в Кемерово. Когда меня спросили, на какую шахту я хотел бы поехать, я твёрдо сказал: «На шахту "Томусинскую"». Мне тут же и выписали направление. Заявка комбината на место для шахты "Томь-Усинская" № 1-2 была. Последние дни в ожидании дипломов и отпускных за два месяца мы сидим совершенно без денег. Как сейчас вижу перед глазами в кафе на Советской за столиком Кузнецова, Рассказова, Савина, я сижу с ними, мы пьём превосходный "Токай", на закуску денег нет, и мы закусываем вино чёрным хлебом. Но так жить нам уже недолго осталось. … и вот в актовом зале нам торжественно вручают дипломы, а следом – наиболее отличившимся "общественным деятелям" – и почётные грамоты обкома комсомола. Вручает грамоты "знакомая моя" Дремова. … когда, совершенно для меня неожиданно, на сцену вызывают меня, и я подхожу к Дремовой, она, вручая мне грамоту и пожимая мне руку, шепчет: «И сама не знаю, за что тебе дают грамоту». Я усмехаюсь. Не буду же я сейчас ей объяснять, что три года почти "тянул" орган администрации, партбюро и профкома. Тут видимо, расстарался Горовский, похлопотал за меня – больше некому. … Итак, я инженер. Начинается жизнь новая, с новой чистой страницы. А пока – в отпуск, домой на Кубань, в Крым. … но перед этим, без всякого предисловия, видение неожиданное, странное и красивое, если смотреть на него со стороны. А я со стороны и смотрел. Как это случилось – не знаю, не помню, не понимаю. На лужайке в сквере перед зданием института под деревом на зелёной траве, веером подола белого платья покрыв поджатые ноги, сидит Люся Володина, красивая ослепительно. Как лебедь на зелёной траве. Я в своей чёрной отутюженной форме, сверкая все, что на ней может сверкать, сижу напротив неё, и длинный наш разговор вертится вокруг сначала немого, а потом мной и произнесённого вслух вопроса: «Что же нам теперь делать?» Заканчивается разговор тем, что меня, по возвращении из отпуска в Кемерово, будет ждать письмо "До востребования". … и совершенно непонятным мне образом у меня оказывается её фотография с надписью на обороте: «Самому близкому и самому лучшему другу Вовке. Людка». Не написала: «Любимому». Тут бы к месту мне вспомнить: «Раз так стряслось, что женщин не любит, ты с дружбой лишь натерпишься стыда…». Но эти строчки не вспоминаются, а надпись воспринимается, как обещанье надежды на воскрешенье любви. «Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад!» … Пребывание на Кубани, переезд в Крым – всё во мраке неразличимом. Фотография помогает вспомнить, что в Алуште встретилась часть школьных выпускников: Лена Полибина, я, Ростик Козлов, Лида Колесникова, Алла Дубровская, Ефим Боровицкий. Договорились поехать к Вере Ханиной в Кучук-Ламбат и "Карасан", где её мать была главврачом санатория. И нагрянули. Там пировали на широкой веранде квартиры. Там купались в мутном море у скал, с дном, усеянным острыми камнями. Фотографировались на память, гуляли по извилистым террасам над крутым, обрывистым берегом бухты, в которую изредка заходили белые катера, на одном из которых мы к вечеру и уехали. Это была прощальная встреча нашего класса. После я встречал кое-кого по отдельности, но вместе – уже никогда. Ещё одна страница была перевёрнута.  |
Похожие:
 | Областной заочный этап 18-й Всероссийской олимпиады учебных и научно-исследовательских проектов детей и молодежи «Созвездие» (далее... |  | В формировании личности ребёнка принимают активное участие дошкольные учреждения и школа, лагеря и трудовые отряды, книги, театр,... |
| Приказ Федеральной налоговой службы от 5 марта 2012 г. № Ммв-7-6/138@ “Об утверждении форматов счета-фактуры, журнала учета полученных... | | Закладка похозяйственной книги Документ «Правовой акт на открытие похозяйственной книги» 13 |
| Российской Федерации, выписки из домовой книги, выписки из похозяйственной книги, выписки из поземельной книги, карточки регистрации,... | | Настоящий шаблон предлагается использовать для описания результатов оригинального исследования медицинского вмешательства. Однако... |
| Конкурсная программа (название номера, автор стихов, композитор, продолжительность) | | Воспоминания о жизни после жизни. Жизнь между жизнями. История личностной трансформации. Автор Майкл Ньютон. 2010г. 336 стр. Isbn... |
| Общие требования к порядку заполнения Книги учета доходов и расходов и хозяйственных операций индивидуального предпринимателя | | Ростова-на-Дону, проявляя уважение к историческим, культурным и иным традициям Ростова-на-Дону, утверждая права и свободы жителей... |