ГЛАВА XXVIII
Состояние Анджелы, вдобавок к сердечной слабости, осложнилось еще тем,
что в самый момент родов у нее сделалась так называемая эклампсия, особый
вид нервного расстройства, сопровождаемого конвульсиями. Установлено (во
всяком случае, таковы были статистические данные того времени), что в одном
случае из пятисот роды осложняются подобными симптомами, уносящими
новорожденную жизнь. В половине случаев погибает также и мать, каковы бы ни
были меры, принятые самыми опытными хирургами. На возможность этой болезни
указывают известные изменения в почках, хотя вызывается она не ими. Пока
Юджин во время родов находился в коридоре, он был избавлен от страшного
зрелища, - Анджела лежала, уставившись в пространство, рот ее скривился в
страшной гримасе, она вся изогнулась, руки ей свело, скрюченные пальцы
медленно шевелились, вызывая представление о механической фигуре, у которой
кончается завод. За этим последовало беспамятство и столбняк, и если бы
ребенок не был немедленно удален из чрева, и мать и младенец погибли бы в
страшных муках. Но и сейчас у Анджелы не было сил бороться за жизнь. Она
ненадолго пришла в себя, и у нее началась сильнейшая рвота, а потом снова
погрузилась в беспамятство, сопровождавшееся бредом. Она называла имя
Юджина. Ей мерещилось, очевидно, что она в Блэквуде, и она просила его
приехать. Он держал ее руку в своей и плакал, так как знал, что ему ничем
уже не загладить своей вины. Каким он был зверем!
Он закусил губу и невидящими глазами уставился в окно. Однажды у него
вырвалось: "Эх, и дрянь же я, пропащий человек! Лучше бы мне умереть!"
Весь день и большую части ночи Анджела провела в беспамятстве. В два
часа пополуночи она пришла в себя и попросила показать ей ребенка. Сестра
принесла его. Юджин взял ее за руку. Ребенка положили с ней рядом, и она
заплакала от радости, но плач ее был тихий, еле слышный. Юджин тоже
разрыдался.
- Девочка? - спросила она.
- Да, - ответил Юджин и немного спустя добавил: - Анджела, я должен
тебе сказать... Прости меня. Мне стыдно. Я хочу, чтобы ты поправилась. Я
буду совсем другой, правда.
Но даже произнося эти слова, он подсознательно думал о том, может ли
он измениться. Не будет ли опять все по-прежнему, если она выздоровеет, а
может быть, даже и хуже?
Она погладила его руку.
- Не плачь, Юджин, - сказала она. - Все будет хорошо. Я поправлюсь. И
мы оба будем вести себя иначе. Я и сама не меньше виновата, чем ты. Я была
слишком строга.
Она стала перебирать его пальцы, а он задыхался от слез. Что-то больно
сдавило ему горло.
- Прости меня. Прости меня, - выговорил он с трудом.
Через некоторое время ребенка унесли, и у Анджелы снова начался бред.
Она страшно ослабела - до такой степени, что не могла уже говорить, хотя
вскоре и пришла в сознание. Она пыталась что-то сказать знаками. И Юджин, и
сестра, и Миртл поняли ее. Ребенка! Его принесли, и сестра держала его
перед нею; Анджела улыбнулась слабой, печальной улыбкой и перевела взгляд
на Юджина.
- Будь спокойна, я позабочусь о ней, - сказал он, склонившись над
кроватью.
Мысленно он произнес клятву. Он станет порядочным человеком - отныне и
до конца своих дней он будет чист. Ребенка снова положили рядом с Анджелой,
но она уже не в силах была двигаться. Она все больше и больше слабела и
вскоре скончалась.
Юджин сидел возле нее, обхватив голову руками. Итак, его желание
исполнилось. Анджела умерла. Он получил хороший урок - вот что значит идти
наперекор совести, здоровому инстинкту, непреложным законам жизни. Он
просидел так целый час, не внимая просьбам Миртл, пытавшейся увести его.
- Прошу тебя, Юджин! - молила она. - Пожалуйста, пойдем!
- Нет, нет! - отвечал он. - Ну, куда я пойду? Мне и здесь хорошо.
Наконец он все-таки встал и пошел за нею, недоуменно размышляя о том,
как устроить теперь свою жизнь, кто будет заботиться об... об...
"Анджела?" - пришло ему в голову имя. Конечно, он назовет ее Анджелой.
Он слышал, как кто-то сказал в разговоре, что у нее будут золотистые
волосы.
Пусть концом этой истории послужит нам повесть о философских
блужданиях и сомнениях ее героя и о постепенном его возврате в русло
обычной жизни, обычной в том смысле, как это понимает художник. Никогда
уже, говорил себе Юджин, не будет он тем сентиментальным и увлекающимся
глупцом, которому воображение рисует совершенство, едва он увидит красивую
женщину. И все же был период, когда у них с Сюзанной - если б она внезапно
вернулась - могли возобновиться прежние отношения, а может быть, и более
пылкие. И это несмотря на владевшее им уныние и на его умозрительный
интерес к "христианской науке", как к возможному средству исцеления,
несмотря на угнетавшее его сознание своей вины перед Анджелой, своей
жестокости, граничащей с убийством. Былая страсть по-прежнему терзала его
сердце. Правда, он должен был теперь заботиться о маленькой Анджеле,
которая стала для него источником радости и в известной мере отвлекала его
от мыслей о себе. Ему нужно было восстановить свое материальное
благополучие; он нес ответственность перед некоей абстракцией, именуемой
общественным мнением, которое олицетворялось для него теми, кто знал его
или кого он знал. И тем не менее в нем жила все та же старая боль, - и
сознание, что ничто уже не мешает ему вступить в новый брак или построить
свою жизнь на началах свободной любви, о которой когда-то грезила Сюзанна,
рождало в нем безрассудные мечты. Сюзанна, Сюзанна! Его преследовало ее
лицо, ее глаза, каждый ее жест. Не Анджела, несмотря на весь трагизм ее
смерти, а Сюзанна. Он часто думал об Анджеле - о ее последних часах в
больнице, о ее прощальном повелительном взгляде, говорившем: "Позаботься о
ребенке!", и тогда горло его сжималось, словно схваченное сильной рукой, и
к глазам подступали слезы. Но даже в эти минуты он не переставал
чувствовать, что какие-то неведомые силы влекут его к Сюзанне, и только к
ней. Сюзанна, Сюзанна! Ее волосы, ее улыбка, весь ее образ стал для него
воплощением романтической мечты, которая была уже так близка и которая
сейчас, когда Сюзанны не было с ним и разлуке их не предвиделось конца,
сияла таким ярким светом, какого действительность, несомненно, была бы
лишена.
"Из вещества такого ж, как и сон, мы созданы, и жизнь на сон похожа, и
наша жизнь лишь сном окружена"*. Да, мы так же призрачны, как наши сны, и
вся наша неугомонная тряская действительность соткана из тех же грез и
снов. Ничто в мире так не радует и не мучит нас, ничто так не дорого нам,
как наши сны.
______________
* Шекспир, "Буря".
В ту первую весну и лето, когда Юджин поселился вместе с Бэнгсом и
Миртл, взявшей на себя заботу о маленькой Анджеле, он несколько раз побывал
у миссис Джонс. Бессилие, проявленное "христианской наукой" в отношении
Анджелы, произвело на него не слишком выгодное впечатление, хотя Миртл и
постаралась найти какое-то благовидное объяснение этой явной неудаче. Юджин
пребывал в страшно подавленном состоянии, и Миртл снова уговорила его
обратиться к старой лекарке. Она уверяла, что миссис Джонс поможет ему
побороть болезненное уныние, и после свидания с ней он воспрянет.
- Возьми себя в руки, Юджин, - говорила она. - Иначе ничего ты не
добьешься. Ведь у тебя же талант. Ты рано хоронишь себя. Твоя жизнь только
еще начинается. Увидишь, к тебе вернутся силы и здоровье. Перестань же
горевать. Что ни случается, все к лучшему.
И он опять отправился к миссис Джонс, ругая себя за это, так как,
несмотря на пережитые потрясения, а может быть, именно благодаря им,
понимал, что никакая религия не может дать ему ответа на мучившие его
вопросы. Анджелу не удалось спасти. Почему же он должен быть спасен?
И все же метафизический стимул продолжал заявлять о себе - слишком
тяжело было страдать и не верить, что существует какое-то спасение. Иногда
он ненавидел Сюзанну за ее равнодушие. Пусть только они встретятся, и уж он
посчитается с ней. Он не станет больше унижаться до мольбы и уговоров.
Сюзанна сознательно заманила его в западню - она достаточно умна для этого!
- а потом с легким сердцем бросила. Разве так поступает человек с большой
душой? - спрашивал он себя. Разве та, о которой он мечтал, была бы способна
на это? О, эти часы, проведенные в Дэйлвью, их единственное мучительное
свидание в Канаде, эта ночь, когда она так самозабвенно танцевала с ним.
За три года Юджин изведал все причуды, все изломы, на какие только
способен больной, блуждающий в потемках разум. Он то готов был уверовать в
"христианскую науку", то опять убеждал себя, что миром правит дьявол -
этакий космический шут с повадками Гаргантюа и Бробдингнэга, грозящий
гибелью всему чистому и святому и с глумливой радостью взирающий на
свинство, и тупость, и душный, гадкий, прожорливый разврат. Мало-помалу его
бог - если для Юджина существовал бог - вновь превратился в двойственное
начало, или в сочетание добра и зла: с одной стороны, идеальное и
аскетически чистое добро, с другой - самое чудовищное и омерзительное зло.
Его бог - некоторое время во всяком случае - был богом бурь и всяких ужасов
и в то же время богом покоя и всяческого совершенства. Позднее он дошел до
состояния, которое можно было бы охарактеризовать не как отрицание бога, а
скорее как философское свободомыслие или скептицизм. Он пришел к выводу,
что не знает, чему верить. В жизни, очевидно, все дозволено и нет ничего
установленного. Быть может, жизнь - это только пестрый калейдоскоп, где все
уравновешено - взлеты и падения, горе и смех. Но хотя Юджин способен был
громче всех поносить жизнь - и в одиноких размышлениях и в страстных спорах
- он хорошо понимал, что действительность - и не только в лучшие свои
минуты, но и в худшие - исполнена красоты, поэзии и радости: и пусть он
старится, стонет и сетует, пусть повержен и разбит, жизнь, которую он и
любит и ненавидит, будет по-прежнему сиять. Он может бранить ее, ей до
этого нет дела. Он может погибнуть, может перестать существовать - с жизнью
этого не случится. Для жизни он ничто, - но сколько острой боли, сколько
радости почерпнул он в тайниках ее храма, в ее благостных иллюзиях.
Как ни странно, но когда в душе Юджина происходила эта ломка, он одно
время снова стал бывать у миссис Джонс, главным образом потому, что она
была ему симпатична. Он находил в ней какую-то теплоту, что-то материнское:
ее окружала атмосфера, напоминавшая ему родной дом в Александрии. Эта
женщина, вечно занятая мыслями о возвышенном, по примеру миссис Эдди
утверждавшая - на основе своей веры или понимания, как она говорила, -
единство вселенной (беззлобность, благость управляющих ею сил, отсутствие
страха, боли, недугов и даже смерти), до такой степени прониклась
уверенностью, что зла не существует (разве только в представлении
смертных), что порою почти убеждала в том и Юджина. Он подолгу рассуждал с
нею об этих предметах. Он шел к ней со своим горем, как ребенок к матери.
Мир, утверждала она вслед за миссис Эдди, - это чистый дух, а не
материя, и никакие ужасы действительности, как бы красноречивы они ни были,
не могли опровергнуть для нее этой истины, не противоречили в ее глазах
божественной гармонии. Бог добр. Все, что ни есть в мире, - это бог,
следовательно, все в мире добро, а остальное иллюзия. Ничего третьего не
существует. Судьба Юджина в этом смысле не отличается от многих других
человеческих трагедий.
- Возлюбленное чадо, - говорила она Юджину, - мы с вами сейчас дети
господни, и нам неизвестно, что ждет нас впереди; одно мы знаем, что, когда
он предстанет пред нами (она объяснила Юджину, что он - это вселенский дух
совершенства, который включает в себя и людей), мы уподобимся ему. Ибо мы
увидим его таким, каков он есть.
- И всякий, кто надеется на него, - очистится, ибо он чист.
Однажды она объяснила Юджину, что очищение отнюдь не требует от
человека безнадежной душевной борьбы и аскетического воздержания. Нет,
достаточно человеку уверовать в свое доброе начало, и эта вера укрепит его.
- Вы смеетесь надо мной, - сказала она ему как-то, - но я говорю вам,
что вы чадо божье. В вас теплится божественная искра. Настанет день, и она
разгорится ярким пламенем. Все остальное рассеется как дурной сон, потому
что оно лишено реальности.
В ее обращении с ним было что-то материнское, она даже пела ему
псалмы, и, как ни странно, ее тоненький голосок уже не раздражал его, а ее
духовная сила преображала ее и делала прекрасной в его глазах. Чудачества и
внешняя неприглядность миссис Джонс, а также то обстоятельство, что ее
квартира обставлена безвкусно, что у нее безобразная фигура - по его
понятиям во всяком случае, - что она неизвестно почему приписывает китам
духовную сущность, а клопов и прочих зловредных насекомых считает
порождением бренного разума, - все это нисколько не смущало его. В ее
рассуждениях о вселенной, как о духе, о вселенной, не знающей зла, было
что-то притягательное. Конечно, пяти чувств недостаточно для познания мира,
и за пределами их показаний он угадывал бездонные глубины чудес и
могущества. Так почему же заранее отклонить такое решение? Почему не
принять его, как вполне пригодное? В книге "Машина мироздания", которую
Юджин когда-то читал, говорилось, что мир планет бесконечно мал, что с
точки зрения беспредельности он вообще не идет в счет, хотя и кажется нам
необъятным. Почему же вместе с Карлейлем не признать, что этот мир
существует только в нашем восприятии и что поэтому он призрачен? Постепенно
мысли эти крепли и все больше овладевали Юджином.
Он стал бывать в обществе. Случайная встреча с мосье Шарлем, который
долго тряс ему руку и расспрашивал, где он живет и что делает, воскресила в
Юджине былое влечение к искусству. Мосье Шарль стал горячо убеждать его
снова устроить выставку своих картин, каких бы то ни было.
- Вы! - воскликнул он сердечно, но и с некоторой долей негодования,
так как Юджин был для него прежде всего художником, и притом очень крупным.
- Вы, Юджин Витла, - редактор, издатель! Вы, перед кем через несколько лет,
стоит вам только пожелать, склонились бы все ценители искусства! Вы,
который мог бы, отдав этому всю жизнь, сделать для американского искусства
больше, чем любой известный мне мастер! Вы тратите свое время на
заведование художественными отделами, на редакторскую возню, на
издательское дело! Да неужели вам не совестно? Но и сейчас еще не поздно. А
ну, давайте-ка устроим выставку! Что вы скажете, если я предложу приурочить
ее к разгару сезона, - я имею в виду январь или февраль, а? В эту пору все
интересуются искусством. Я предоставлю в ваше распоряжение самый большой
зал. Ну, как вы думаете?
Он весь горел чисто французским энтузиазмом, он повелевал, вдохновлял,
настаивал.
- Если только у меня что-нибудь выйдет, - негромко ответил Юджин,
разводя руками, и в уголках его рта обозначились горькие складки презрения
к себе. - Возможно, что время мое уже ушло.
- Ваше время ушло! Ваше время ушло! Какой вздор! И вы говорите мне
подобные вещи? "Если у меня что-нибудь выйдет!" Нет, я отказываюсь иметь с
вами дело! Вы, с вашими бархатными тонами, с вашими смелыми линиями! Нет,
это невозможно, немыслимо!
С пафосом чистокровного галла он воздел руки, закатил глаза, брови у
него полезли на лоб. Затем он пожал плечами и стал ждать признаков
оживления на лице Юджина.
- Ну что ж, - сказал тот, выслушав его. - Но только я ничего не
обещаю. Посмотрим. - И он сообщил ему свой адрес.
И опять эта встреча дала толчок Юджину. Мосье Шарль, которому известно
было мнение о нем знатоков и который в свое время успешно распродал все его
картины, смотрел на них как на прибыльный товар, если не в Америке, то за
границей, и надеялся в качестве импресарио талантливого художника
заработать немало денег и славы.
Надо продвигать на рынок американских художников - кто-нибудь из них
должен выдвинуться, так почему не Витла? Этот человек действительно
заслуживает поддержки.
И Юджин стал писать, быстро, нервно, вдохновенно, все, что ни
попадалось ему на глаза, временами чувствуя, что былая его сила навсегда
утрачена. Он снял комнату окнами на север, неподалеку от дома, где жила
Миртл, и здесь пробовал писать портреты - Миртл с мужем, Миртл с маленькой
Анджелой, создавая классически простые композиции. Затем он стал подбирать
натуру на улице - чернорабочие, прачки, пропойцы, все характерные типы.
Случалось, он уничтожал свои картины, но в общем работа подвигалась. Им
овладело лихорадочное желание изобразить жизнь такой, какой он видел ее,
запечатлеть ее с портретной точностью, со всеми ее странностями и
причудами, с ее бессмысленностью и жестокостью. Он часто писал толпу, ее
неустойчивые, изменчивые настроения. Парадокс, который представляет собой
опустившийся пропойца - живой труп - среди бьющей ключом жизни, на время
завладел его воображением. Он видел в этом свой собственный протест,
судорожное цепляние за жизнь, обвинение, брошенное в лицо природе, и это
подхлестывало его. Полотно это было впоследствии продано за восемнадцать
тысяч долларов - рекордная цифра.
А тем временем Сюзанна - его утраченная мечта - путешествовала с
матерью за границей. Она побывала в Англии, Шотландии, Франции, Египте,
Италии и Греции.
Жестокая буря, которую вызвало ее внезапное и в сущности безотчетное
увлечение, не прошла для нее даром. А теперь она была так потрясена
катастрофами, которые эта буря обрушила на голову Юджина, что не знала, что
делать и что думать. Она была еще слишком молода и по-прежнему далека от
жизни. Сильная телом и духом, она по-прежнему жила мечтами и впечатлениями
минуты - ее философские и нравственные представления еще не устоялись.
Миссис Дэйл, опасаясь новой вспышки упрямства, которая могла разрушить все
ее тонкие расчеты, старалась воздействовать на дочь то лаской, то
упорством, то хитростью, как угодно, лишь бы избежать какого-нибудь
внезапного порыва и опасного пробуждения прошлого.
Тревога не покидала ее ни на минуту. Как поладить с Сюзанной? Всякое
ее желание, любой каприз или причуда, касавшиеся туалетов, развлечений,
путешествий, знакомств, исполнялись немедленно. Не хочется ли ей поехать
туда-то, увидеть то-то, встретиться с тем-то и тем-то? И Сюзанна, прекрасно
понимавшая, какими мотивами руководствуется мать, и вместе с тем
встревоженная страданиями и бедами, которые она навлекла на Юджина, не
могла решить, правильно ли она тогда поступила. Сомнения одолевали ее.
Но больше всего ее смущала мысль, действительно ли она любила Юджина?
Не было ли это мимолетным увлечением? Не было ли это злой шуткой, которую
сыграла с ней бунтующая кровь, между тем как о духовной близости между ними
не могло быть и речи? На самом ли деле Юджин единственный человек, с
которым она могла бы быть счастлива? Не слишком ли он склонен к обожанию,
не слишком ли своенравен, не слишком ли опрометчив и безрассуден в своих
стремлениях? Действительно ли он такой одаренный человек, как она себе
представляла? Не кончилось ли бы дело тем, что она вскоре разлюбила бы его,
а может быть, даже и возненавидела? Могли бы они быть долго и по-настоящему
счастливы? Или ей был бы скорее по душе человек с твердым характером, более
крутой и равнодушный - человек, которым она восхищалась бы и за которого
вынуждена была бы бороться? Не такой, что обожал бы ее и нуждался в ее
сочувствии, а сильный, смелый, решительный, разве не это в конце концов ее
идеал? И разве можно сказать про Юджина, что он отвечает ее идеалу? Эти
вопросы и еще много других не переставали терзать ее.
Как ни странно, жизнь полна таких трагических парадоксов. Как часто
горячность характера и крови приводит нас к грубым ошибкам, против которых
протестует наш разум, все наши жизненные обстоятельства и общественные
условности. Одно дело - мечты человека, другое - его способность
осуществить их. Известны, правда, случаи блистательных побед и, напротив,
блистательных поражений. Блистательное поражение потерпел Абеляр,
блистательную победу одержал Наполеон, возведенный на трон в Париже. Но как
ничтожно число побед по сравнению с числом поражений!
Нельзя сказать, однако, что Сюзанна пришла к выводу, будто она никогда
не любила Юджина. Отнюдь нет. Хотя миссис Дэйл прибегала к хитрейшим
маневрам, чтобы окружить дочь более молодыми и более достойными ее внимания
мужчинами, Сюзанне, по натуре склонной к самоанализу и трезвой
наблюдательности, не скоро предстояло вновь попасться на удочку любви, если
считать, что однажды это с нею уже случилось. Она, казалось, дала себе
обещание отныне внимательнее изучать мужчин и, не отвергая их ухаживаний,
выжидала какого-нибудь шага со стороны Юджина или кого-либо другого,
который заставил бы ее принять решение. В Сюзанне пробудился интерес к той
странной и опасной силе, какой была ее красота: она знала теперь, что она
действительно красива, и часто заглядывалась на себя в зеркало, любуясь
искусно положенным локоном, линией подбородка, щеки или плеча. О, как она
вознаградит Юджина за все его мучения, если когда-нибудь вернется к нему!
Но сбудется ли это? Может ли она к нему вернуться? К тому времени он,
пожалуй, образумится и только презрительно пожмет плечами и высокомерно
усмехнется при встрече с ней. Потому что, нет сомнения, Юджин замечательный
человек, и скоро его звезда снова засияет. А тогда - что он подумает о ней,
о ее молчании, вероломстве, ее нравственной трусости?
"В конце концов, что я такое? - говорила она себе. - Но как высоко он
вознес меня, как восхищался мной, как пылал! Нет, конечно, он
необыкновенный человек!"
|
