ГЛАВА XXI
Хотя Мириэм, по-видимому, нисколько не считалась со своей семьей,
последняя оказала на ее жизнь немалое влияние. Родители ее были типичными
представителями Среднего Запада, у которых права и требования такой
изысканной натуры, как их дочь, не находили ни сочувствия, ни понимания. С
тех пор как Мириэм еще шестнадцатилетней девочкой обнаружила склонность к
искусству, родители стали ревниво оберегать ее от тлетворного, как они
считали, влияния артистической среды. Когда из Огайо она переехала в
Нью-Йорк, мать последовала за нею и, пока девушка училась в художественной
школе, была при ней неотлучно и повсюду сопровождала ее. Затем, решив, что
для Мириэм полезно побывать за границей, она отправилась туда вместе с нею.
Вся жизнь молодой художницы протекала под самым пристальным наблюдением.
Мать была с нею, когда она жила в Париже в Латинском квартале, мать не
отходила от нее, когда она осматривала художественные галереи и дворцы
Рима. И на развалинах Помпеи и Геркуланума, и в Лондоне, и в Берлине -
повсюду ее сопровождала мать, маленькая сорокапятилетняя женщина с железной
волей. Она была убеждена, будто знает точно, что именно необходимо для ее
дочери, и ей до некоторой степени удавалось внушить это и Мириэм, пока у
той постепенно не появились собственные взгляды и вкусы. И тогда между
матерью и дочерью начались трения.
В душе девушки родилась смутная догадка, сменившаяся затем ясным
сознанием, что ее жизнь зажата в тиски. Ее постоянно предостерегали от
общения с тем или иным человеком, ей рисовали опасности, какие сулит
молодому, неопытному существу жизнь беспечной богемы. О браке с каким-либо
заурядным художником ей нельзя было даже и думать. Лепка с натуры, особенно
с обнаженных натурщиков, первое время приводила ее мать в ужас. Она
настояла на том, чтобы присутствовать на этих сеансах, и дочь считала, что
иначе и быть не может. Но, наконец, вечный контроль матери, ее взгляды, ее
интеллектуальное давление стали раздражать дочь, и тогда между ними
произошел открытый разрыв. Это была одна из тех размолвок между отцами и
детьми, которые могут стать настоящей трагедией для консервативных
родителей. И сердце миссис Финч было разбито.
К сожалению, для самой Мириэм разрыв произошел с большим опозданием;
лучшая пора ее жизни уже миновала. Из-за неусыпного надзора матери она
упустила свою молодость, как раз то время, когда ей следовало бы
пользоваться полной свободой. Она утратила любовь нескольких почитателей,
которые добивались ее руки, когда ей было восемнадцать, девятнадцать,
двадцать лет, но не выдержали критики ее взыскательной мамаши. А в двадцать
восемь лет, когда произошел разрыв, самый восхитительный период для любви
миновал, и Мириэм стала ощущать неудовлетворенность и тоскливое
разочарование.
Тогда-то она и настояла на полной и коренной перестройке своей личной
жизни. Через посредство комиссионеров ей удалось получить заказы на копии с
некоторых наиболее удачных ее работ. Публике нравилась ее статуэтка
"Танцовщица", изображавшая Карменситу, прославленную балерину того времени,
в одном из ее наиболее эффектных танцев, и комиссионер продал восемнадцать
статуэток по сто семьдесят пять долларов. На долю Мириэм пришлось по сто
долларов с каждой. Другая статуэтка - бронзовая, вышиной не более шести
дюймов, под названием "Сон" - была распродана в количестве двадцати
экземпляров по сто пятьдесят долларов каждый, и на нее находились все новые
покупатели. Был спрос и на статуэтку "Ветер", изображавшую фигуру
съежившегося от холода человека. Все это давало Мириэм надежду зарабатывать
от трех до четырех тысяч в год.
Тогда Мириэм потребовала от матери, чтобы ей было предоставлено право
иметь свою студию, уходить и приходить, когда вздумается, принимать у себя
своих знакомых, и женщин и мужчин, и занимать их так, как ей нравится. Она
воспротивилась контролю в какой бы то ни было форме, заранее отвергла чье
бы то ни было право обсуждать ее действия и категорически заявила, что
будет жить по-своему, не отдавая никому отчета. Осуществляя все это,
завоевывая себе свободу, она с горечью думала о том, что ее лучшая пора
ушла безвозвратно, что у нее не хватило ни ума, ни силы воли отстоять себя
тогда, когда это было ей всего нужнее. А теперь ей уже и поздно и трудно
меняться. Но ничего не поделаешь!
Кое-что из всего этого Юджин угадал уже при первом знакомстве с
Мириэм. Ему открылось все своеобразие ее темперамента и взглядов и то, что
можно было бы назвать ее обманутыми надеждами в области чувства. Она жадно
тянулась к жизни; Юджин находил это странным, - так щедро, казалось, она
была взыскана судьбой; потом, когда они стали большими друзьями, он
заставил ее разговориться, и многое стало ему ясно.
Прошло три месяца, - это было еще до его знакомства с Кристиной
Чэннинг, - и между Юджином и мисс Финч установились самые чистые, самые
здоровые отношения, какие только могли у него быть с женщиной. У Юджина
вошло в привычку раз, а то и два в неделю заходить к Мириэм. Он начал
понимать ее жизненные устремления, которые носили отвлеченно-эстетический
характер и были, в сущности, далеки от всякой чувственности. Ее идеал
возлюбленного отчасти определился под влиянием греческой поэзии и
скульптуры - Адонис, Персей - и тех юношей средневековья, которых
изображали на своих полотнах Милле, Берн-Джонс, Данте Габриель Россетти и
Форд Мэдокс Браун. Она мечтала о юноше прекрасно сложенном, с классическими
чертами лица; он должен быть умным, мужественным и утонченным. Это был
трудно достижимый идеал, в особенности для женщины, перешагнувшей за
тридцать лет, но почему не помечтать?
Несмотря на то, что Мириэм по возможности окружала себя талантливой
молодежью - молодыми людьми и девушками, - она еще не встретила предмета
своих мечтаний. Не раз ей казалось, что она нашла его, но вскоре
приходилось сознаваться, что надежды ее снова потерпели крушение. Все
молодые люди, которых она знала, склонны были влюбляться в женщин моложе
себя, часто в тех интересных девушек, с которыми она сама их знакомила. Не
легко видеть, как твой идеал отворачивается от тебя, своего духовного
двойника, увлеченный плотским очарованием, которое столь быстротечно. Но
именно так складывалась ее судьба, и порой Мириэм была готова поддаться
отчаянию. К тому времени, как она встретилась с Юджином, она уже почти
убедила себя, что ей не суждено узнать любовь, и теперь не обольщалась
надеждой, что он влюбится в нее. И все же он завладел ее воображением, и
она порой мечтательно любовалась его интересным лицом и фигурой. Она
говорила себе, что если этот человек кого-либо полюбит, то любовь его будет
яркой и прекрасной.
Чем ближе они узнавали друг друга, тем больше старалась Мириэм
выказывать молодому художнику свое расположение. Двери ее студии всегда
были открыты для него. Мириэм была хорошо осведомлена по части выставок,
знаменитостей, всяких движений в религии, искусстве, науке, политике и
литературе. Она проявляла интерес к социализму и верила в необходимость
восстановления справедливости на земле. Юджину казалось, что он разделяет
ее взгляды, но жизнь интересовала его больше как зрелище, и он сознавал,
что уделяет мало внимания этим вопросам. Она посещала с ним выставки,
знакомила его с разными людьми, гордясь тем, что находится в обществе
такого одаренного юноши. Ей доставляло удовольствие видеть, как его всюду
охотно принимают. Юджин на всех производил самое выгодное впечатление, а в
особенности на начинающих писателей, поэтов и музыкантов. Он был весел и
остроумен, быстро осваивался в любом обществе и чувствовал себя со всеми
легко и непринужденно. Он старался быть объективным и справедливым в своих
суждениях, но по молодости о многом судил пристрастно. Он ценил дружбу
Мириэм, но не стремился придать их отношениям более интимный характер.
Юджин знал, что добиться ее любви можно только честным предложением руки и
сердца, а для этого он недостаточно любил ее. К тому же он чувствовал себя
связанным с Анджелой, да и возраст Мириэм, как ни странно, казался ему
препятствием к браку. Юджин бесконечно восхищался Мириэм, дружба с нею
помогла ему создать себе идеал женщины, но он был не настолько увлечен,
чтобы домогаться ее любви.
Зато в Кристине Чэннинг, с которой он вскоре познакомился, он нашел не
только женщину с более пылким темпераментом и словно созданную для любви,
но и не менее яркую артистическую натуру. Кристина Чэннинг была певицей.
Она жила в Нью-Йорке с матерью, но последняя не подавляла самостоятельности
своей дочери, как миссис Финч, хотя Кристина еще не вышла из того возраста,
когда мать может и должна оказывать на дочь известное влияние. Кристине
было двадцать семь лет, она не достигла еще славы, которая впоследствии
выпала на ее долю, но была полна той веры в свои силы, которая рано или
поздно ведет к успеху. Пока что она усердно училась то у одного, то у
другого преподавателя и уже имела на своем счету несколько романов. Правда,
ни один из них не был достаточно серьезным, чтобы отвлечь ее от избранной
карьеры, но она накопила изрядный жизненный опыт, не избежав обычной участи
всех неискушенных дебютанток, постепенно узнающих, как устроен мир и что
нужно делать для достижения успеха.
Артистическое дарование мисс Чэннинг не нашло своего выражения в
создании такой утонченной атмосферы, какою окружила себя мисс Финч, но оно
немало способствовало росту ее личного обаяния. В ее голосе, богатом и
сочном контральто, была выразительность и глубина, сообщавшие задушевность
даже самым задорным песенкам ее репертуара. Она была недурной музыкантшей и
аккомпанировала себе с большим чувством и огнем. Будучи солисткой
Нью-йоркского симфонического оркестра, она, однако, пользовалась правом
получать ангажементы на стороне. Она готовилась ближайшей осенью
гастролировать по Германии, надеясь заключить контракт с какой-нибудь
придворной оперой и тем самым проложить себе путь к успеху в Нью-Йорке.
Кристину уже хорошо знали в музыкальных кругах и признавали, что она
достойна петь на оперной сцене, так что ее будущий успех был скорее делом
удачи, а не ее заслуг.
Несмотря на то, что Юджин был очарован обеими женщинами, на его любви
к Анджеле это нисколько не отражалось. Он сознавал, что в отношении
одаренности и интеллектуального развития она уступает им, зато сердцем она
богаче. Ее письма были проникнуты пылкой нежностью, а в ее присутствии он
незаметно подпадал под действие ее взволнованных чувств и сам испытывал
невольное волнение. Что-то похожее на боль сопровождало каждое воспоминание
о ней и вызывало в его представлении образы Сафо и Маргариты Готье. Порою у
Юджина мелькала мысль, что, если он покинет Анджелу, это может оказаться
для нее роковым. Он, правда, был далек от вероломства, но иногда
задумывался над тем, какая пропасть отделяет ее от такой интеллектуалки,
как Мириэм Финч. Среди его знакомых были теперь и женщины из общества -
женщины, которых он до сих пор знал лишь по газетам да еще по модным
журналам типа "Таун топикс" или "Вог", - и все они были по-своему
совершенны. Но это были женщины совсем иного - так сказать, третьего типа.
Он смутно понимал теперь, что мир необъятен и сложен и что ему предстоит
еще узнать о женщинах много такого, о чем он раньше и не догадывался.
В чем Кристина Чэннинг могла соперничать с Анджелой - это во
внешности. Она была высокого роста и прекрасно сложена; здоровый румянец,
сочные губы и густая копна иссиня-черных волос оттеняли ее смуглое лицо. У
нее были выразительные, лучистые карие глаза.
Юджин познакомился с нею через Шотмейера, которого один из его
бостонских друзей снабдил рекомендательным письмом к Кристине. Тот, в свою
очередь, рассказал ей о своем друге, выдающемся молодом художнике, и
попросил разрешения как-нибудь привести его с собой. Мисс Чэннинг дала
согласие, так как она видела несколько этюдов Юджина и уловила в них
какую-то близкую ей поэтическую нотку. Шотмейер, гордившийся своими
выдающимися знакомыми, - которые, в сущности, только терпели его
занимательную болтовню, - расхвалил Юджину голос мисс Чэннинг и спросил
его, не хочет ли он как-нибудь вечерком заглянуть к ней. "С большим
удовольствием", - сказал Юджин.
Был назначен день, и они отправились вместе. Мисс Чэннинг занимала
несколько комнат в одном из лучших пансионов на Девятнадцатой улице. Она
приняла их, одетая в гладкое черное бархатное платье, отделанное красным.
Это напомнило Юджину платье, в котором он впервые увидел Руби. Красота
молодой певицы поразила его. Что же касается Кристины, то она, как не раз
потом слышал от нее Юджин, почувствовала какое-то странное, неизъяснимое
волнение.
- Когда я в тот вечер причесывалась, я хотела повязать темно-синюю
ленту, которую как раз купила, - рассказывала она. - И вдруг подумала:
"Нет, я ему больше понравлюсь в красной". Не правда ли, странно? Просто у
меня было предчувствие, что ты меня полюбишь и что мы должны будем ближе
узнать друг друга. Этот молодой человек - как его? забыла - описал мне тебя
очень точно.
Это признание она сделала много месяцев спустя после их знакомства.
Юджин предстал перед ней с тем независимым и горделивым видом, какой
он приобрел с тех пор, как его жизнь в Нью-Йорке стала входить в более
широкое русло. К знакомству с талантливыми людьми, особенно женщинами, он
относился серьезно. Он держался очень прямо, ходил размашистой походкой и
испытующе смотрел на собеседника, как бы заглядывая ему в душу. Он быстро
составлял себе мнение о людях и умел угадывать в них талант. Взглянув на
мисс Чэннинг, Юджин почувствовал, как по всему его телу прошел трепет.
Здороваясь, она протянула ему белую, гибкую руку. Они поговорили о
своем заочном знакомстве. Юджин выразил свое восхищение той областью
искусства, которой она себя посвятила "Музыка стоит гораздо выше", - сказал
он, когда она заговорила о его собственном призвании.
Темно-карие глаза Кристины оглядывали его с ног до головы. "Он чем-то
напоминает свои этюды, - подумала она, - на него так же приятно смотреть".
Она представила его матери. Они сели, и сразу завязался разговор,
потом мисс Чэннинг спела "Che faro senza Euridica"*. У Юджина было
ощущение, что она поет для него. Щеки у нее разрумянились, губы стали еще
ярче.
______________
* "Потерял я Эвридику" - ария Орфея из оперы Глюка (1714-1787).
- Ты сегодня удивительно в голосе, Кристина, - заметила ее мать, когда
она кончила.
- Я прекрасно себя чувствую, - ответила та.
- Изумительный голос! - воскликнул Юджин. - Он словно огромный красный
мак или большая желтая орхидея.
Кристина оценила это сравнение. Оно показалось ей очень верным. Нечто
подобное ощущала и она, когда пела.
- Пожалуйста, спойте "Кто Сильвия?", - попросил он немного погодя. И
она очень охотно исполнила его просьбу.
- Это написано для вас, - тихо сказал он, приблизившись к самому
роялю, когда она кончила петь. - Для меня вы - Сильвия.
Горячий румянец разлился по ее лицу.
- Спасибо, - сказала она, кивнув головой, но глаза ее говорили
красноречивее слов. Она приветствовала его смелость и давала ему
почувствовать это.
|
