Издание осуществлено в рамках программы ^Пушкин - при поддержке Министерства иностранных дел Франции и Посольства Франции в России Перевод с французского
Скачать 6.4 Mb.
|
научная редакция А. В. Россохина Чтобы осмыслить различные обличил, которые может принимать Эрос на психоаналитической сцене, мне показалось интересным вспомнить историю любовных отношений, имевших место у некоторых основоположников психоанализа, и остановиться на том, что оказало влияние на Фрейда в развитии правила абстиненции, потребовавшегося для двух протагонистов анализа — аналитика и пациента. Отныне стали доступны и переписка Фрейда с его главными последователями: Абрахамом, Ференци, Юнгом и Джонсом,— и «Черновики психоаналитического Венского общества». Они дают нам возможность увидеть историю психоанализа в новой перспективе. Последняя мне кажется важной, если иметь в виду постоянное умножение психоаналитических школ; я считаю, что эта история как нельзя лучше может способствовать проработке наших разногласий. Мир, в котором мы живем, столь радикально отличается от мира Фрейда, что мы нуждаемся в некоторой рефлексии, которая позволила бы лучше понять цели наших поисков и свершений, Брейери Анна О. В 1993 г. мы отмечали столетие «Исследований истерии», и, конечно, было бы полезно вспомнить, как Брейер и Фрейд трактовали страсти в аналитических отношениях. Брейер столкнулся со страстью, когда познакомился с прекрасной и умной Анной О., чье настоящее имя — Берта Паппенгейм. Фрейд упо- 37 минает об этой страсти в конце книги; таким образом, мы можем констатировать, что концепция переноса продолжает жить вот уже век. В «Исследованиях» Фрейд рассматривает концепцию переноса на двух уровнях — на уровне реальной жизни и на уровне клинической теории. Он обнаружил, наблюдая отношения между Брейером и Анной О., что перенос является важной психической силой, хотя тогда сам Фрейд еще не имел такого опыта. Итак, когда он написал «Исследования истерии», он еще не связывал феномен переноса с терапевтическим процессом. Напротив, в то время Фрейд говорил о переносе как о «мезальянсе» и о «ложной связи». Он хотел, чтобы ассоциации его пациентов целиком и полностью фокусировались на воспоминаниях детства, считая, что перенесение их на аналитика являлось ошибкой, которую нужно исправлять. Уже при третьей встрече Фрейда с Брейером стало очевидно, до какой степени неловко им обоим было констатировать, что эти аффективные личные связи нарушают «научную» сторону отношений терапевт — пациент. Таким образом, отношения между Бертой и Брейером доказали, что встреча со страстью, которая разрушала предполагаемые «научные и объективные» отношения, приводила врача к бегству и к прерыванию лечения. Слова «контрперенос» еще не существовало, но Фрейд уже осознавал, что такое обращение адресовало к терапевту особый запрос, о котором врачи не знают. Сабина Шпильрейн и Юнг Вторая широко известная страсть в истории психоанализа — это встреча Юнга со своей пациенткой Сабиной Шпильрейн в 1906 г. Сабина, молодая русская еврейка, госпитализированная в Бюргхоцли, была первой пациенткой, которую Юнг лечил новым методом, каковым был психоанализ. В письме Фрейду от 23 октября 1906 г. он просит у него совета по поводу анального ритуала, к которому его пациентка пристрастилась с детства. Фрейд рассказывает ему об анальном характере в форме короткого урока. В июле 1907 г. Юнг пишет Фрейду, что его пациентка страстно желает иметь от него ребенка и что она хочет назвать его Зигфридом, «дабы примирить арийскую и еврей- скую расы». (Напомним, что Зигфрид был ребенком Сигиз-мунда и Зиглинды, брата и сестры, детей Вотана. Последний приказал убить Сигизмунда, тогда как Зиглинда, которой помогала Брунгильда, умирала в родах.) Современный аналитик проинтерпретировал бы желание Сабины иметь маленького Зигфрида в терминах инцестуозного желания, которое пациентка проявляла к своему аналитику: Сабина Щпильрейн рассматривала этого Зигфрида как «мистического ребенка», а не как конкретное сексуальное желание. Но Юнг, находясь под влиянием Фрейда, настаивал в своих интерпретациях на том, что она действительно хотела от него ребенка. Посмотрим на ситуацию: хрупкая пациентка развивает фантазм, который она отчаянно пытается сублимировать в мифологический мир, в то время как Юнг настаивает на исключительно сексуальном аспекте этого желания. Но пациентка его предупреждает, что, если ее сексуальное желание станет осознанным, она не сможет его побороть. И именно это и произошло! Любовь Сабины Щпильрейн погрузила Юнга в конфликт, подобный перевертыванию ролей родителей и детей, так как он хотел, чтобы она вернула ему то, что он сделал для нее. Он пишет Сабине: «Я ищу кого-нибудь, кто оказался бы способным любить, не наказывая, не подчиняя и не сковывая другого: я ищу то, чего никогда не находил, кого-то, кто сможет отделить любовь от социальной пользы или ущерба, отделить таким образом, чтобы эта любовь была ценностью самой по себе... К несчастью, моя жизнь не имеет смысла, если у меня нет радости любви, любви мучительной и вечно меняющейся... Верни мне в этот момент глубокой нужды любовь, вину и альтруизм, которые я тебе отдавал, когда ты была больна, так как теперь болен я». В том же письме Юнг сочувствует девушке, которая влюбится в него, так как, говорит он, верность не в его натуре. В письме к Фрейду, датированном 10 июня 1909 г., Шпильрейн пишет: «Вы думаете, что я прошу вас стать посредником между доктором Юнгом и мной, но между нами нет ссоры. Мое самое большое желание — расстаться с ним. Я достаточно хорошо знаю себя, чтобы понимать, что дистанция между нами пойдет на пользу обоим. Подавить свои чувства не было бы благотворным для меня, потому что, если я это сделаю с Юн- 39 гом, я больше никогда не буду способна полюбить кого-то другого; но, с другой стороны, если я оставлю дверь открытой, может быть, я встречу молодого человека, который привлечет меня, у которого я смогла бы найти сходство с моей любовью и которого мне удалось бы наконец любить». Поражает, что в истории психоанализа очень рано Сабина Шпильрейн пришла к пониманию того, что было великим открытием Фрейда 1905 г.: любая встреча с объектом желания является «восстановлением отношений и находкой утраченного». Переписка Фрейда с Сабиной Шпильрейн становилась все более дружеской по мере того, как отношения между нею и Юн-гом ухудшались. В 1912 г. Фрейд поздравляет ее с замужеством и добавляет: «По моему мнению, это означает, что Бы наполовину выздоровели от невротической зависимости от Юнга». В своем письме Сабина Шпильрейн попросила Фрейда провести с ней анализ, и ответ Фрейда еще больше проясняет его мысли об отношениях между трансферентной любовью и любовью реальной. Фрейд пишет ей: «Мы договорились, что вы сообщите мне до 1 октября, имеете ли вы все еще намерение искоренить в себе тирана, придя ко мне на анализ. Сегодня я хотел бы сказать вам несколько слов по поводу этого решения. Я думаю, что человек, о котором вы так хорошо говорите, также имеет свои права; было бы очень вредно возобновлять анализ так быстро после свадьбы. Позвольте ему попытаться привязать вас к себе и помочь вам забыть о ваших старых мечтах. Только остатки, которые не удается прояснить, являются побудительной причиной к психоанализу». Это письмо ясно говорит: Фрейд действительно желает предоставить Сабине средства излечить свои раны, давая шанс молодому мужу и их будущему ребенку помочь ей, и не желает преждевременного вмешательства психоанализа. Элма и Ференци Я перехожу к третьей известной любви в истории психоанализа. Из первого тома переписки Фрейда и Ференци мы узнаем о другой уникальной истории любви. Как и многие любовные истории, последняя также является запретной любовью, ре- зультатом табу, созданного психоанализом в отношениях между аналитиком и пациентом. В 1904 г. Ференци вступает в любовные отношения с Жи-зеллой Палош (которая старше его на 10 лет), расставшейся со своим мужем, но не разведенной, матерью двух дочерей. 14 июля 1911 г. Ференци сообщает Фрейду, что он согласился вести анализ с дочерью Жизеллы Элмой. В то время не было запрета принимать на анализ членов семьи (как известно, Фрейд сам проводил анализ со своей дочерью Анной). Ференци пишет следующее: «Я решил вести анализ Элмы, так как ситуация стала невыносимой. На данный момент все идет хорошо и результаты положительные. Разумеется, она говорит обо мне больше, чем другие пациенты, но такое положение не должно стать абсолютным препятствием... И, конечно, я ищу и нахожу за этими заявлениями самые естественные вытесненные влечения». Еще не было обнаружено, что перенос полезен только до тех пор, пока аналитик остается фигурой фантазма, и Ференци находился в состоянии борьбы с этой проблемой. Отметим тем не менее, что он использовал термин «абсолютное препятствие» и думал, что речь идет об одном из них. Шесть дней спустя Фрейд ему отвечает: «Я вам желаю всевозможных успехов в вашем новом предприятии с мадемуазель Элмой, но, разумеется, у меня есть опасение, что в первое время все пойдет хорошо, а потом — наоборот. В это время не выдавайте слишком много своих секретов в приступах доброты». Мы узнаем позже, что один из его секретов, который Элма не должна была знать, состоял в том, что ее мать и Ференци были любовниками. 3 декабря 1911 г. Ференци разражается признанием: «Все развивается гораздо быстрее, чем я мог подумать. Мне не удалось сохранить границы в отношениях с Элмой, и я раскрылся, провоцируя нечто вроде близости, которую я не могу уже больше принимать за доброжелательность врача или брата. Я разделяю Вашу точку зрения по поводу невротической природы Януса, и именно это убеждение толкает меня все больше и больше к решению сопротивляться искушению. Может быть, я был ослеплен страстью... ситуация облегчается, но также и 41 усложняется из-за крайней приветливости и нежности Мадам Жизеллы ко мне (она знает все)... И мне жаль ее». В то время Ференци сталкивается сам с тем, что Фрейд обнаружил в том же году: для каждого мужчины и для каждой женщины существуют «предусловия» для любви, и, по мнению Ференци, женщина должна отчаянно «нуждаться» в ней. 19 декабря 1911 г. Фрейд пишет непосредственно Жизелле Палош и просит не говорить об этом Ференци! Мы узнаем из этого письма, что Элма не знала о природе отношений между ее матерью и Ференци. Фрейд думал, что мать сильнее дочери, и предложил Жизелле аналитические инсайты в качестве философского утешения. 3 января 1912 г. Ференци просит Фрейда принять Элму на анализ: «Я не могу вас избавить от труда взять Элму на лечение. Другого выхода не существует. Она просит, чтобы ее лечил я, но это, разумеется, невозможно; если же мы предоставим ее себе самой, мы поставим под угрозу ее стабильность и ей не удастся продвинуться вперед... и я думаю, что отсутствие Элмы разрешит мои собственные трансферентные отношения, как и лечение у вас сделает для нее то же самое. Мне нужно будет рассказать вам о ней больше, я приеду в то же время в воскресенье утром». Отсюда мы узнаем о том, что Ференци уже проходил анализ у Фрейда и что Фрейд работал даже в воскресенье! В ответном письме Фрейд обращается к Ференци тоном, которым общаются друг с другом врачи-коллеги, консультируясь относительно пациента, и при котором всякая конфиденциальность исключается. Тогда Ференци начинает понимать, что благословение Фрейда для него более важно, чем его любовь к Элме. Но проблема с последней не могла быть так легко разрешена. В мае 1912 г. она возвращается в Будапешт и возобновляет свой анализ с Ференци. Проблема остается той же. Ференци пишет Фрейду: «Если бы мне удалось внушить ей учтивость по отношению ко мне и к себе самой, тогда бы у меня была некая гарантия доверия, которое я могу испытывать к ней в браке и не бояться оказаться во власти темных сил». Ференци, склонный к идеализации отношений между мужчиной и женщиной, воображал, что муж и его супруга могут иметь полный доступ к бессознательному друг друга и поэтому быть способными любить! Таким образом, от Элмы ожидается, чтобы она вела себя как сверхчеловеческое существо, в то время как вина Ференци, который скорее предпочитает мать, чем дочь, остается непроанализированной. Трансферентная любовь Обратимся теперь к известной работе Фрейда «О любви в переносе», опубликованной в 1915 г. Фрейд, безусловно, знал и другие случаи, кроме тех, которые я здесь изложила, но мы не находим их следов в этой статье. К 1915 г. Фрейд был уже не один, поскольку Международная психоаналитическая ассоциация существовала в течение пяти лет и на арену выходило новое поколение психоаналитиков. Ничто другое не имело такого значения в психоаналитической технике, как вопрос о трансферентной любви. Нужно заметить, что психоаналитиками того времени были молодые мужчины, а пациентами — молодые женщины. В этом контексте проблема переноса требовала срочного урегулирования. Фрейд писал, что ^удовлетворить любовную потребность пациентки так же губительно и рискованно, как и подавить ее... следует поддерживать перенос, продолжая относиться к нему как к чему-то ирреальному». Но позже он добавляет, что «для некоторой категории женщин такая попытка использования любовного переноса без удовлетворения должна заканчиваться неудачей... дети, по своей природе отказывающиеся обменять материал на психическое... Мы оказываемся вынужденными либо вернуть им любовь, которую они нам несут, либо навлечь на себя гнев, которым наполнена униженная женщина. Ни в одном из этих случаев интерес лечения не сохраняется. Провал неизбежен, нужно отступать, и остается только спрашивать себя, как способность формировать невроз сочетается с такой неукротимой потребностью в любви». Тон этого отрывка дает нам почувствовать, что сам Фрейд, проводя анализ таких женщин, терял как свою терапевтическую нейтральность, так и свою эмпатшо. Внушает оптимизм то, что в психоаналитической литературе последнего времени эро- 43 тизированный перенос достиг большего понимания. Различные школы попытались вникнуть в эту проблему и понять аналитиков, захваченных эротизированным переносом. Я же могу констатировать, что в ряде случаев, когда женщинам удавалось соблазнить своего аналитика-мужчину, а аналитики-мужчины стремились понять, по каким причинам они перешли к действию с одной или многими пациентками, такая женщина зачастую была в детстве или в подростковом возрасте жертвой инцеста. У пациенток, которые соблазняли успешно, я часто находила за эдиповой проблематикой следы раннего травматизма в первичных отношениях с матерью, что проливает свет на так часто встречающуюся у детей, подвергшихся сексуальному насилию, причастность к этому их матерей. В своей статье об инвестиции аналитика в терапевтическом процессе Фрейд подчеркивает, что поддержание переноса — это единственная серьезная трудность, которую может встретить аналитик. «Он должен понимать, что любовь пациентки обусловлена аналитической ситуацией, а не его личными достоинствами, которые он может ставить себе в заслугу; что нет никакой причины гордиться этой «победой», как это назвали бы за пределами психоанализа. Однако и сама пациентка встает перед выбором: оставить аналитическое лечение или принять как неизбежность судьбы влюбленность в своего врача». На конгрессе в Будапеште в 1919 г. Фрейд особо подчеркивает, что «психоаналитическое лечение должно, насколько это возможно, развертываться в режиме фрустрации и абстиненции». Если в этом отрывке аналитик рассматривается Фрейдом прежде всего как нарциссический персонаж, гордый своей «победой» над женщиной, то ситуации, свидетелем которых он был, а именно случаи с Брейером, Юнгом и Ференци,— совершенно иные и более сложные, чем те, на которые он ссылается. Фрейд должен был тем не менее знать, что любовь в контрпереносе идет дальше простого желания «победы». После 1920 г. проблема любви в рамках теории влечений к жизни и к смерти принимает новый оборот: либидо рассматривается уже не как противник влечения самосохранения и Я, а как постоянная борьба против влечений к смерти и агрессивности. Стало ясно, что сама сексуальность может стоять на службе агрессивности, даже ненависти, и что сексуальное торможение продолжается потому, что опирается не на либидо, а скорее на желание насилия и деструкции. Один из самых важных пунктов перестройки мысли Фрейда после 1920 г. (и в частности, после выхода статьи Ференци «Плохо принятый ребенок и инстинкт смерти» в 1929 г.) состоит в том, что в случае депрессии аналитик должен быть тем, кто впрыскивает либидо в аналитическую ситуацию, и в том, что трансферентные отношения могут зачастую рассматриваться как борьба между желаниями насилия и смерти со стороны пациентов и либиди-нозным поведением со стороны аналитика. Проблема переноса стала одной из тех тем, которые представляют собой предмет яростных дебатов, но спустя некоторое время интерес к ней угас, чтобы позже появиться вновь. Так, например, в 1934 г. много обсуждали статью Стрэчи, касающуюся того факта, что интерпретации переноса являются «мутационными», т. е. приводящими к изменениям. Эта концепция способствовала тому, что психоаналитическая техника отошла от реконструкции и воспоминаний детства и сконцентрировалась на анализе переноса. Анализ стал менее интеллектуальным и обрел аффективное богатство. Но реакция не заставила себя ждать: аналитики, приверженные эго-психологии, отреагировали очень бурно, опасаясь, что акцент, поставленный на переносе, может ослабить способность пациента открывать свои чувства и, как следствие, повлечь уничтожение терапевтического союза. Действительно, борьба мнений вокруг этой проблемы не может быть разрешена в силу особенностей ее природы. Концепция анализа у аналитиков, фокусирующих свои интерпретации исключительно на переносе, резко отличается от концепции анализа других аналитиков, которые считают важными как интерпретации переноса, так и нетрансферентные интерпретации. Проблема переноса еще больше усложнилась, когда психоанализ стал переходить от психологии одной персоны, где аналитик является только «наблюдателем и интерпретатором», к психологии двух персон, акцентируя интерперсональные отношения. Подтверждением этому являются работы кляйнианцев. 45 Как перенос не вписывается только в рамки пациента, так и контрперенос, с этой точки зрения, не является больше прерогативой только аналитика. Если раньше вытеснение рассматривалось в качестве основного защитного механизма, который был причиной отстраненности между аналитиком и пациентом, то теперь акцент переводился на проекцию и интроекцию, что значительно обогатило интеракцию. Новое положение аналитика было далеко от того, чтобы дать ему ощущение защищенности; он балансировал между своими собственными проекциями и интроекциями и таковыми у своих пациентов. Эта новая уязвимость сняла аналитика с пьедестала всезнающего субъекта, который был санкционирован незыблемой доктриной Зигмунда Фрейда. Теперь аналитик должен был встать перед лицом двойного вызова: тщательно отслеживать свой собственный внутренний мир, осознавая влияние, которое оказывает пациент на его внутреннюю структуру, и в то же самое время внимательно следить за тем, что говорят пациенты, и за их потребностями. (Сверхчеловеческая задача, с которой вряд ли можно справиться удовлетворительным образом, если не сказать — невозможная.) Что касается проблемы трансферентной любви, я тоже внесла свою лепту в понимание того, что перенос не полностью стоит на службе навязчивого повторения. Есть существенное отличие между трансферентной любовью и любовью в реальной жизни. Тот факт, что в аналитическом кадре аналитик не требует удовлетворения-вознаграждения от пациента и что в пределах времени сеанса все внимание направлено на пациентов, создает форму любви, близкую той, которую получает маленький ребенок. Способность испытывать трансферентную любовь вовсе не является показателем способности создавать любовные отношения в реальной жизни, то же можно сказать и о контртрансферентной любви. Винникотт и Лакан Вернемся теперь к нашему времени, где история страсти относится не столько к тайной любви одних к другим, сколько касается страстей, разгоревшихся между различными психоана- литическими школами. Я кратко расскажу об этом отрезке истории страстей в психоанализе, который я сама лично пережила и который связан с Винникоттом и Лаканом. Я немного расскажу о своем личном пути, который привел меня к встрече с Винникоттом, а затем с Лаканом. Первоначально я была самоучкой в психоаналитическом образовании. В то время я жила в Новой Зеландии, и мой интерес к психоанализу начался в 17 лет, когда я прочитала «Психопатологию обыденной жизни» в карманном издании. Тогда я приняла решение, что не буду получать медицинское образование, как этого хотели мои родители, и заявила, что, наоборот, собираюсь изучать психологию. На самом деле я мечтала так или иначе уехать в Лондон, чтобы заниматься психоанализом, и планировала, хотя и не очень отчетливо, что, может быть, однажды смогу стать детским психоаналитиком. В том же году я поступила на факультет искусств и наук в университете Отаго, где я встретила моего будущего мужа. Мы повстречались в Театральном клубе Высшей педагогической школы, поскольку нас обоих выбрали для игры в пьесе, предназначенной для публичного представления. (Я интересовалась театром, моя мечта состояла в том, чтобы ставить пьесы, а не быть актрисой, что я и сделала позже в рамках университета и Высшей педагогической школы Отаго.) Мы тайно вынашивали план, мой муж и я, уехать из Новой Зеландии в Англию, но с различными целями: я — в надежде начать анализ и, может быть, однажды приобрести психоаналитическое образование, а мой муж хотел продвинуться в обучении взрослых, в том, что называлось «университетским расширением». Но война временно приостановила осуществление наших планов. Вместо этого я родила сына, а два с половиной года спустя, в день окончания войны, ^ дочку. (Сообщая телеграммой эту радостную новость своим родителям, я написала, что мы еще не решили, какое имя дать дочери. В ответ я получила телеграмму от своего отца, который советовал назвать дочку Викторией — Victoria Japonica!— в честь победы над Японией.) Нам пришлось ждать еще три года, прежде чем стало возможным совершить путешествие в Англию. Сразу по прибы- 47 тии я написала письма всем, чьи книги я читала, и среди них Анне Фрейд и Д. В. Винникотту. Вот, что мне запомнилось из беседы с «мисс Фрейд» в клинике Хэмпстед. Ее первый вопрос был такой: -«Но как вы услышали о моем отце?» Озадаченная, я ответила, что прочла некоторые его книги (я не упомянула о «Психопатологии обыденной жизни» в карманном издании), и добавила еще, что, когда я училась психологии в университете, очень много говорили о ее отце и о его творчестве. «гЗдесь, в университете, не говорят о моем отце», — сказала она мне. (Я удивилась: «Как так? Студентка-Киви могла быть более образованной, чем английская студентка?») Когда я ей рассказала о моем интересе к получению образования по детской психотерапии, она спросила меня в несколько обвиняющем тоне: «Ау вас есть дети?» (И я ответила: «У меня два малыша...») В конце беседы мисс Фрейд объяснила мне, что нужно делать, уверяя, что я буду принята в качестве ученицы в Хэмпстэд. В соответствии с моим темпераментом я выбрала аналитика из «средней группы» и с начала учебного года стала посещать семинары, проводившиеся по большей части в библиотеке дома семьи Фрейда четыре раза в неделю по вечерам. (Предполагалось, что в таком священном месте можно было только работать и учиться!) Однажды я увидела старую Марту, жену Фрейда; она резко открыла дверь библиотеки — наверное, чтобы взять книгу, а увидя нас, сказала очень громко: «Тсс! Тише! Опять психоаналитики!» — и захлопнула за собой дверь. Анна продолжала говорить, как если бы ничего не случилось (так же она поступила и несколько месяцев спустя, после того как сообщила о смерти своей матери. Я не думаю, что она была бесчувственной к такой потере, просто этика, которой она придерживалась, запрещала обнаруживать свое душевное состояние.) Выбрав школу для моего сына и детский сад для дочери, я нашла работу — сначала в качестве клинического психолога в госпитале Модели, в отделении педопсихиатрии, где я познакомилась с новыми психоаналитиками и где я могла посещать их лекции. Особенно меня заинтересовали французский кляй-нианец Анри Рей и юнгианец Гордон Принс. В то же время я воспользовалась приглашением Винникотта присутствовать на его консультациях в детской больнице Педдингтон-грин. Встреча с Винникоттом привела меня в изумление: оригинальность его личности, мышления и терапевтического подхода произвели на меня неизгладимое впечатление. Мне вспоминается один эпизод его работы: молодая женщина консультировалась у Винникотта по поводу своего трехлетнего сына. По ее словам, «он больше не испражнялся». «Сколько времени он больше не испражняется?» — спросил Винникотт. Продолжая разговаривать с матерью, он дал ребенку бумагу и карандаш. «В течение двух недель». Мать говорила о своей дочери («Она испражняется хорошо, моя девочка»), о своем муже и о своей работе консьержки. В определенный момент Винникотт ее прервал: «Мадам, сколько времени вы беременны?» — «Но, доктор, я об этом еще никому не говорила! Никто этого не знает. Даже мой муж!» Винникотт, показывая в сторону мальчика, воскликнул: «Но он это знает!» И добавил: «Пусть он положит руку вам на живот, и объясните ему, что вы ждете братика или сестренку для него». Потом он повернулся к ребенку и сказал: «Ты хотел бы знать больше о малыше, который находится в животе твоей мамы?» Ребенок, рисовавший большие круги на бумаге с самого начала консультации, ответил: «Угу!» На следующей неделе мать сообщила Винникотту: «О, доктор, он испражняется, он испражняется!» Я вспоминаю также и другие высказывания Винникотта, которые произвели на меня неизгладимое впечатление, например: «Младенец нуждается не столько в подходящей ему пище, сколько в том, чтобы его кормил человек, который любит его кормить, иначе все... механично... мертво». Он ссылался в то время также на работы Мелани Кляйн, особенно на ее концепцию «шизо-параноидной» и «депрессивной» позиций, которые он одобрял, высказывая, однако, сомнение по поводу их фундаментальной значимости. Таким же потрясающим и незабываемым для меня был опыт работы Винникотта с очень маленькими детьми (с 4 мес. и старше), опирающийся на наблюдения Фрейда за «ребенком с катушкой», и пример Винникотта, который он проиллюстрировал случаем девочки, страдавшей астмой и бессонницей (Маргарет): он описывает, как делал доступным для понима- 49 ния ребенка значение металлического шпателя и как после двух сеансов работы с матерью и ребенком астма исчезла, а также и шпатель. Винникотт подчеркивал, что все происходящее в таких случаях не может объясняться без понятия «фантаз-мов>, свободных от слов (у младенца), первичных и бессознательных фантазмов. Впоследствии его мысли об отношениях между психикой и сомой чрезвычайно заинтересовали меня: Винникотт настаивал на центральной роли матери, которая состоит в объединении тела и души малыша для того, чтобы ребенок чувствовал себя существующим. Он говорил, что «с самого начала мать встроена в процесс создания связей между телом и психикой у своего младенца». И добавлял, что «даже ребенок, родившийся с аномалиями, может стать психически здоровым с недеформированным Я, лишь бы он/она был целиком и полностью принят родителями таким, какой он есть». Эта интеграция, развивающая чувство субъективной идентичности, возникает, говорил он, задолго до того, как ребенок начнет говорить в вербальных или структурных терминах, что, по мнению Винникотта, происходит у ребенка вместе с обретением образа самого себя, отраженного в глазах матери. Впоследствии, разрабатывая эту концепцию, он объяснял, что то, что малыш ловит во взгляде своей матери, является тем, что он представляет собой для нее. Вслед за Винникоттом я тоже заинтересовалась тем, что может происходить с пациентами, демонстрирующими раскол между психикой и телом. Психосоматическая интеграция может быть блокирована у ребенка, который вынужден защищаться расщеплением между телом и духом, чтобы избежать не только угрозы разрыва нарциссической непрерывности, но еще больше, чтобы избежать крайней опасности уничтожения себя как субъекта. Я думаю, что мой интерес к «говорящему телу» начался в Лондоне... и годы спустя это позволило мне написать главу в одной из моих книг, которая называлась «От языка тела к языку психики», и осознать, что она пропитана влиянием Винникотта, т.е. тем, что я услышала от него за долгие годы до написания этой книги. Я позволю себе процитировать себя: «У новорожденного тело и душа еще не переживаются отдельно; младенец не устанавливает никакого различия между своей психикой и телом и таковыми матери. Его мать еще не "другая", отличающаяся от него, а является гораздо большим: она составляет всеобъемлющую окружающую среду, всего лишь крошечной частичкой которой является ребенок. Мы можем выдвинуть гипотезу универсального фантазма первых недель жизни в психическом опыте ребенка — фантазма единого тела и общей психики у двух персон... Совершенно нормально, что матери разделяют иллюзию тотального слияния со своим младенцем на протяжении недель, следующих за рождением. Но по различным причинам некоторые из них охотно продлевают этот фантазм слияния, как если бы бессознательно в течение долгих месяцев (и даже лет) они переживали своего ребенка как составную часть самих себя. Игнорируя коммуникативные невербальные сигналы своего младенца, они навязывают ему свою интерпретацию его потребностей и предпочтений. Детская бессонница, одна из наиболее ранних форм психосоматических расстройств у грудного ребенка, провоцируется зачастую именно такой формой материнского обращения. Иными словами, проблема заключается в сепарационной тревоге матери, а не ребенка!» И далее: «Идея диссоциации между сомой и психикой совершенно незаконна. Концепт дуализма тело-дух, который пришел к нам из картезианской философии, может затемнить наше восприятие, исказить наши теоретические концепции и даже увести в сторону нашу клиническую работу. Более того, постулировать (как это охотно утверждают некоторые теоретики), что тело не имеет "языка", является сомнительным упорством, тогда как вполне возможно, что это единственный язык, который не может лгать. По меньшей мере, ясно, что тело в качестве соматического функционирования обладает удивительной памятью. Детская психика, бесспорно, строится в преязыковом режиме, несмотря на то что первоначальный обмен между матерью и ее младенцем имеет место в атмосфере, пронизанной речью... С самого рождения малыш погружен в окружающую среду, организованную знаковой системой и вербальными значения- 51 ми. Но в то же время ему передается и другой язык. Тело ребенка с его сенсорным восприятием состоит в постоянном контакте с телом его матери (ее голос, ее запах, ее кожа, ее тепло). Младенец принимает эти невербальные сообщения в виде телесной записи, хотя они передаются говорящими существами <...> Некоторым образом соматический опыт является тесно связанным с символическим миром с самого рождения, но речь еще не идет о вербальных означающих». Я не могу быть уверена в том, что Винникотт полностью бы согласился с тем, что я написала, но совершенно точно, что он признал бы высокую степень влияния на меня его собственной мысли. Б Тэвистоке, куда я также тогда записалась, у меня были короткие интересные встречи с кляйнианцами (что в то время в клинике Хэмпстед не одобряли!). Затем мне повезло, и меня назначили клиническим психологом в новом Центре для детей и подростков в Лондоне, и, к моей великой радости, я стала брать детей на психотерапию. Но на протяжении этих двух первых лет в Лондоне мой муж не смог найти никакой постоянной работы, только несколько часов в неделю на Би-Би-Си, в передаче для взрослых; и вдруг совершенно неожиданно его назначают на должность, связанную с «фундаментальной подготовкой» в ЮНЕСКО! Для меня это было катастрофой. Я должна была оставить клинику Хэмпстед, покинуть моего аналитика, бросить Винникотта — моего научного руководителя, забрать детей из школ, чтобы поехать в Париж продолжать обучение на языке, которым я едва владела. Я попросила аудиенции у мисс Фрейд, чтобы обсудить с ней мою дилемму. Она мне сказала: «Как? Вы собираетесь бросить курс?» Я ей ответила, что это меня огорчает, но мой муж получил назначение в Париже, где я буду продолжать обучение, насколько смогу. «Но в Париже не занимаются обучением детскому психоанализу!» — сказала она. В конце концов я ей ответила: «Но моим детям нужен отец», — что явилось для нее весомым аргументом. «Ну хорошо, у вас маленькая дочь. Вам надо ехать в Париж». Она добавила, что передаст письмо для своей подруги «принцессы Бонапарт». Я закончила текущий год обучения и с тяжелым сердцем уехала во Францию. И вот я приехала в Париж в 1953 г. Тогда там было только одно психоаналитическое общество; однако Парижское психоаналитическое общество находилось на грани раскола, и разногласия были не меньшими, чем в Британском обществе на тот период; разногласия были в самом разгаре, но с той лишь разницей, что дискуссии в сердцевине моего нового общества были непривычно бурными для моих англосаксонских ушей. В подобных обстоятельствах британцы «совершали действие», как тогда говорили; мне рассказывали, что иногда во время доклада одного из членов группы Анны Фрейд кляйнианцы вставали и уходили, не произнеся ни слова, чтобы продемонстрировать несогласие. И последователи Анны Фрейд в подобных обстоятельствах поступали так же. И поскольку я была страстной поклонницей идей Винникотта — самого харизматичного аналитика лондонской сцены того времени, я очень внимательно слушала и Лакана, пользовавшегося такой же репутацией на парижской сцене. Я была поражена различием между Винникоттом и Лака-ном в личностном плане: темперамент Лакана подстрекал к распрям, тогда как темперамент Винникотта был направлен скорее на сплочение и ему удавалось привести противников к принятию новых теорий и т. п. (но его самая известная попытка — помирить Анну Фрейд и Мелани Кляйн — провалилась с треском с тем лишь результатом, что отныне обе стороны относились к Винникотту с недоверием). Если отставить в стороне теоретические различия между Винникоттом и Лаканом, то другое поразившее меня отличие заключалось в клиническом подходе: 1. Сначала вопрос о влиянии времени и продолжительности сеанса: у Винникотта я научилась тому, что аналитические отношения рассматривались как имеющие место в пространстве игры. Кто, как не Винникотт, определял «игру» как «континуум пространства-времени, как форму жизни...» Он считал, что только в этом аналитическом пространстве — на этой переходной площадке — психическое изменение могло иметь место. Я усвоила от своего бывшего учителя, что задача психоаналитика состояла в создании атмосферы доверия через надежность аналитика и через пространство-время сеанса, а це- 53 лью этого было тот чтобы пациент мог, по словам Винникотта, «строить себе личное существование» (особенно когда чувство идентичности — личного существования — не смогло укрепиться в детстве). Винникотт также настаивал на важности выражения трансферентных негативных аффектов в аналитических отношениях, в частности, для того, чтобы пациент понимал, что его деструктивность не разрушает его объекта. Как известно, он также оставлял место аффектам ненависти в переносе аналитика. Я помню, как однажды спросила у него, как он выносит постоянные атаки некоторых пограничных и психотических пациентов. А он мне ответил: «Не забывайте, что очень утомительно быть плохой грудью». Одним словом, пациент должен находить в аналитическом кадре спокойную атмосферу и рассчитывать на надежное пространство с фиксированным временем, чтобы чувствовать себя расслабленным и готовым, насколько это возможно, свободно ассоциировать и выражать свои аффекты, как трансферентные, так и другие. Когда я попросила у одной коллеги (которая со мной поделилась, что в вопросе теории она всем обязана Лака-ну) объяснить мне причину варьирующегося времени сеансов, она мне ответила, что одна из основных причин укорачивания сеанса состоит в том, чтобы помешать пациенту чувствовать себя расслабленно и комфортно в аналитической ситуации! Такая точка зрения была впоследствии подтверждена самим Лаканом, который неоднократно говорил, что совсем не нужно, ни чтобы пациент находил форму существования в пространстве-времени сеансов, ни чтобы он предавался поддержанию своих «душевных состояний». Действительно, это цель, совершенно противоположная той, о которой говорил Винникотт! 2. Второй поразивший меня аспект — два знаменитых императива Лакана, а именно: «бессознательное структурировано как язык» и «бессознательное — это речь (дискурс) Другого*-, В стремлении понять лекции Лакана (которые я усердно посещала после раскола) я пришла к выводу, что если в термин «речь» («дискурс») включается все, что имеет отношение к матери-универсуму раннего детства, ее запах, ее прикосновение, голос, а также ее манера ухаживания, пения и успокоения ребенка, т. е. если допустить, что существуют превербальные означающие, то я была готова принять, что бессознательное может рассматриваться как «речь Другого».
55 Я вспоминаю одну женщину, ученицу Лакана в 1950-е гг. (ставшую знаменитой впоследствии), которую я попросила внести ясность в понятие «конструкция субъекта», и она мне ответила: «Ну вот, если ты не являешься лаканианцем, ты потеряна с самого начала!» Это было то же «все или ничего», нечто вроде религиозности, чего я не находила у Винникотта, и что меня уже утомило у Анны Фрейд и Мелани Кляйн, и от чего я ушла раз и навсегда, оставив позади мое религиозное воспитание! Может быть, именно поэтому мне запали в душу на долгие годы строки Фрейда: «Я не стремлюсь создавать убеждения, а хочу выявлять и расшатывать предрассудки... Мы не требуем, даже от наших пациентов, чтобы они верили в психоанализ и вступали в его ряды. Это представляется нам весьма сомнительным. Доброжелательный скептицизм является для нас более приемлемой позицией». Я думаю, что в этом смысле и Винникотт, и Лакан были подлинными фрейдистами. Рассмотрим теперь пример эротических фантазмов, возникающих у пациента и аналитика. Это эпизод моей клинической работы во Франции. В 1960-е годы, немного спустя после того, как я стала действительным членом Парижского психоаналитического общества, я присутствовала на вечере-коктейле, организованном в честь аналитиков, членов различных обществ. Один мой друг сказал мне: «Я хотел бы вас представить одному из моих коллег, доктору Пьеру-Мишелю Z., аналитику Общества X. Он прочел вашу книгу "Речь в защиту некоторой анормальности" и мечтает с вами познакомиться». И он меня представляет высокому и красивому мужчине, который был примерно на 10 лет моложе меня. Этот мужчина осыпает меня комплиментами по поводу моей книги. Немного смущенная, я ему говорю: «И вы мне тоже очень нравитесь». И мы, улыбаясь, расстаемся на фразе: «Приятно было с вами познакомиться». На следующей неделе доктор Z позвонил мне и попросил его принять. Он сказал мне, что хочет поговорить по поводу одного своего пациента. Это мне очень польстило. Но когда он сел напротив меня, то сказал мне без обиняков: «На самом деле пациент, о котором я хочу с вами поговорить,— это я». Тогда он рассказал мне, что проходил анализ в течение семи лет с одним из моих коллег, членом французской психоаналитической ассоциации, но ему казалось, что есть еще многое, над чем следует поработать, особенно в плане его сексуальных фантазмов и любовных отношений с Франсуазой, его женой. Он добавил, что его брачная жизнь была гармоничной, что у него двое детей и что Франсуаза, клинический психолог, думала об аналитическом образовании. Пьер-Мишель стал описывать свои ипохондрические страхи и бессонницу, которые не мог себе объяснить. Мы договорились начать работу в следующем месяце, в кадре три сеанса в неделю. На первом сеансе Пьер-Мишель бросился на кушетку, сказав мне: «Я жажду переноса!» На протяжении многих недель мой пациент приносил свои грезы и эротические фантазмы о нашем с ним бегстве, которое мы должны были бы совершить после анализа. В то время мне самой приснился сон, где мой эротический пациент, закончивший анализ, и я строим планы на совместный отпуск. Потом в ходе сеансов Пьер-Мишель начал часто упоминать о моем муже, говоря, что он мечтает с ним встретиться, но что он сам себе казался более интересным, чем мой муж. По поводу одного из сновидений, которое он мне принес в то время, он сказал, что стыдился его, потому что тема сновидения имела отношение к детскому желанию, которое он никогда не хотел осознавать. Он связал сновидение с моим мужем: Пьеру-Мишелю снилось, что президент Франции относится к нему как к дорогому другу и приглашает его в Елисейский дворец, что наполняет Пьера-Мишеля гордостью оттого, что столь важная персона относится к нему таким образом. На протяжении второго года анализа я осознала влечение, которое я испытывала к этому пациенту, продолжая бороться и отрицать мой контрперенос. Одно из моих сновидений настолько поразило меня, что я записала свои ассоциации, чтобы лучше его понять, а также для того, чтобы защитить аналитические отношения. Мне снилось, что мой большой доберман бросился мне навстречу, как только я приехала в наш деревенский дом, но я его назвала «Пьер-Мишель», а когда обернулась, то увидела, что Пьер-Мишель был здесь. Мой муж пригласил его к столу. 57 В связи с этим сновидением я отметила, что была сексуально возбуждена, и стала размышлять о некоторых фантазмах пер-восцены, тех, которые возникали в ассоциациях Пьера-Мишеля. (Позже я была вынуждена подумать о процессе траура, вызванного запрещенными желаниями и страстями прошлого, и добавила в мои записи: «Исчезнут ли они когда-нибудь?») Продолжая попытки понять мое контртрансферентное сновидение, я задавала себе вопрос по поводу присутствия моего мужа в этом сновидении и отметила, исходя из своих ассоциаций, что я его поместила между Пьером-Мишелем и собой с целью избежать инцеста, который я собиралась совершить с моим пациентом-сыном, или же, наоборот, избежать инцеста с моим собственным отцом. Я вспомнила тогда, как мой муж часто говорил, что наш великолепный доберман был влюблен в меня, потому что, как только он бросался на меня, когда мы приезжали в наш деревенский дом в Нормандии, у него была эрекция (кстати, имя у нашей собаки было Сатана!). Я также отметила, что в моих ассоциациях возник образ из рекламы: «Если Бы хотите быть любимыми, купите собаку». Действительно, наши собаки являются единственными существами в мире, которые нас любят без амбивалентности. В записях, которые я сделала два месяца спустя, я написала, что Пьер-Мишель начал сеанс, гневаясь на свою жену, которая ему призналась, что однажды имела искушение обмануть его с другом семьи. Они провели достаточно долгое время в его машине и сопротивлялись искушению, говоря: «Мы не можем сделать такое Пьеру-Мишелю!» Они удовольствовались тем, что поцеловались и расстались, чтобы разойтись по домам. Пьер-Мишель мне сказал, что он был взбешен, узнав об этом. И воскликнул: «Боже мой, можно ли вообразить что-либо более эротическое, чем эта пара, которая сопротивляется искушению целые часы подряд из-за какой-то глупой морали!» |
Похожие:
 | Уроки французского психоанализа: Десять лет фран-у 714 ко-русских клинических коллоквиумов по психоанализу / Пер с франц. — М.:... | | ... |
| В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения от гр. Сидорова Ивана Ивановича | | В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения гр. Петровой Анны Васильевны |
| В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения от гр. Петрова Петра Петровича | | В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения от гр. Петрова Петра Петровича |
 | В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения гр. Петровой Анны Васильевны | | В компетентные органы рф, Франции и стран Шенгенского соглашения от гр. Петрова Петра Петровича |
| История миграционной политики Франции с начала 20 века Опыт регулирования миграции во Франции. 7 | | Французская журналистика с первых своих шагов качественно отличалась как от немецкой, так и от английской периодики своей содержательностью.... |