ГЛИЦЕРИНОВЫЕ СЛЕЗЫ
В новелле Курта Тухольского разбитной бродяга обещает шписсбюргерам
швабского городишка подсветить башню святой Терезии лучом мощного
прожектора. На поверку же у хвастуна оказывается лишь карманный фонарик, да
и в том села батарейка.
Георг Шредер и некоторые другие представители демохристианской
историке-политической мысли, вознамерившись бросить луч света на прошлое
русско-германских отношений и связей, уподобились швабскому хвастунишке:
фонарик с иссякшей батарейкой ничего осветить не может.
Засилье бранденбургской аристократической гильдии в петербургских
верхах, как уже сказано, они отрицают. О тайной ее службе и нашим и вашим
они, оказывается, и слыхом не слыхивали. О фамильном альянсе Романовых с
Гогенцоллернами, способствовавшем проникновению и оседанию прусских
фаворитов в царских дворцах, эти авторы умалчивают, а если иногда что-нибудь
скажут, то сквозь зубы - нехотя и невнятно. Зато они любуются ими же
придуманной картиной "огромного прусского вклада" в историческое развитие
России.
Никто не станет отрицать тот факт, что общение русского и немецкого
народов было длительным и во многих отношениях плодотворным; оно дало и
обоим народам, и миру выдающиеся ценности, порожденные вековым творческим
обменом.
Имеет ли, однако, в виду чернильный персонал Шпрингера тех
ремесленников и подмастерьев московской Немецкой слободы, к которым столь
охотно ездил молодой Петр? Или, может быть, говоря о "вкладе", вспоминает о
тех немецких химиках и математиках, которые вместе с Ломоносовым оснащали на
Васильевском острове первые лаборатории российской Академии наук? Нет, эти
страницы летописи русско-германских отношений сотрудников Шпрингера не
интересуют. Правда, г-н Шредер, как мы уже видели, не забыл, сколько русских
студентов училось в Германии и сколько германских граждан работало в Москве.
Но несколько слов на эту тему сказаны мимоходом, невзначай. Главное, что
усматривает в истории сия публицистика, - это обогащение военно -
административной практики царизма опытом генералов, полицмейстеров и
дипломатов, которые на протяжении полутора веков пачками и индивидуально
импортировались из Германии приближенными его величества. Им, этим
приближенным, А. М. Горький в 1911 году, в парижской газете "Авенир",
адресовал вопрос: "Почему у вас, господа "патриоты", излюбленные ваши герои
- Гершельманы, Штакельберги, Ренненкампфы и другие, им же несть числа, так
плохо дрались с японцами и так хорошо, так жестоко и усердно били русский
народ?.. Почему остзейские немцы, бароны, в большинстве своем играют в
русской истории определенную роль слуг по найму, обязанность которых держать
русского человека за горло?"
Ни Горький, ни другие лучшие представители русской передовой мысли не
преувеличивали роль этих "слуг по найму" в истории страны. Слуги, правда,
были нахальные, прихвостни злые, зачастую опасные, и все же прихвостни.
Какова бы ни была их численность и какими полномочиями ни наделял бы их
царизм, ничтожество им было имя - особенно в сравнении с мощью, волей и
разумом великого народа, на шее которого, по стечению исторических
обстоятельств, они уселись вместе с коренной знатью. Не столь уж существенна
была, собственно, и разница между знатью "своей" и пришлой. Для миллионов
угнетенных эта разница, во всяком случае, была относительной: Дубасов или
фон дер Лауниц; Орлов или Рихтер; Горемыкин или Штюрмер; Сазонов или
Ламздорф. Велика ли разница? Конечно, народные чувства не могло не уязвлять
унизительное зрелище хронической полубироновщины в ее различных вариантах.
Прогрессивно мыслящие люди справедливо считали это явление еще одним
доказательством отчужденности и враждебности стране правящей группы, волей
судеб оказавшейся на вершине власти.
Прусские поставщики генералов и полицмейстеров рассматривали
захваченные ими в России позиции как эпохальное немецкое достижение, как
трамплин для дальнейшего "дранг нах остен". По мере того, как невесты и
жандармы перебирались из захудалых заэльбских княжеств в Россию, трясясь по
восточноевропейским большакам в своих рыдванах - в бранденбургских
гастхаузах за столиками, залитыми ячменным пивом, выкристаллизовывалась
философия величия тевтонской расы, недосягаемой в своем военно-околоточном
превосходстве, призванной навести образцовый казарменный порядок на землях
славянских "унтерменшен" вообще и "Руссляндии" в особенности.
На протяжении полутора-двух веков, от Фридриха II до Вильгельма II,
утверждался в баронских поместьях и бюргерских сосисочных тезис, согласно
которому все мало-мальски толковое на российских просторах может родиться
только благодаря руководящей деятельности немецкого герра распорядителя; в
негласном же подтексте сие означало, что и правящая в России династия есть
плод деятельности германской расы господ, предназначенной самим богом
командовать и управлять.
Позднее из этого тезиса вылупился гитлеровский подтезис, согласно
которому Советский Союз есть лишь географическое понятие, почему земли его
народов подлежат отчуждению с помощью великогерманского меча в пользу
великогерманского плуга; оное утверждение фюрер с тумбы на нюрнбергском
стадионе дополнил в 1934 году сенсационным открытием, что русские сами не в
состоянии не только изготовить мотор для автомобиля, но даже поставить его
на шасси.
Хотя Вернер Келлер (1) ныне осторожненько поддакивает изречениям
покойного фюрера, данное его утверждение он не решается повторить. Что
касается более отдаленного прошлого, считает он, именно так дело и обстояло.
В прусско-генеральских услугах, оказанных российской державе, был свой
смысл. Неплохо бы в подходящих условиях возобновить ту полезную практику.
При некоторых ее недочетах, императорская Россия была в высшей степени
удобной страной, Ренненкампф и фон дер Лауниц чувствовали себя в ней, как
рыба в воде. Образ прусского урядника в России заслонил Вернеру Келлеру все
остальное, его формула гласит: Восток минус прусский околоточный есть нуль.
Не увидел Келлер в России народа, совершившего великие творческие
деяния вопреки препонам, поставленным тиранией и ее наемниками; взору,
затуманенному реваншистской куриной слепотой, не разглядеть силы,
проявленной Россией в боях и труде, ее идеальных порывов и свершений, ее
самобытной национальной жизни, впитавшей в себя и немало хорошего из опыта
других стран. Не существует для г-на Келлера ни сокровищ нашей литературы,
ни памятников нашей архитектуры, ни созданных энергией нашего народа городов
и заводов, ни послужившего благу человечества гения Попова и Циолковского.
Премудрый Келлер уверяет: не было бы Нобеля и Сименса - не было бы русской
промышленности; не явись в Петербург мать беспутного Казановы - не было бы
русского балета. Нечего уж говорить о том, насколько духовно беднее была бы
Россия, если бы Бенкендорф не возглавил охранку и корпус жандармов при
Николае I, а Плеве - при Николае П. Утверждению этих истин посвящены, кроме
книги Келлера, еще тома и тома.
По праву родства, генеалогического или идеологического, и предаются
сегодня углубленным воспоминаниям и размышлениям о последнем русском
государе императоре Николае Александровиче в газетно-журнальной империи
Шпрингера, в кругах демохристианских и неонацистских. Тень последнего
Романова не дает покоя публицистам, с тоской заглядывающим в мутные глубины
эпохи династических альянсов, как в некий золотой век Европы.
Особенно чувствительна эта публицистика к теме конечной участи
Романовых. Вильгельм, по крайней мере, спасся лично, его русскому кузену,
скорбит она, и это не удалось. Теперь, спустя более полувека, над
газетно-журнальным царством Акселя Цезаря Шпрингера плывет траурный
колокольный звон. Выкатив на ухабистую магистраль антикоммунистической
пропаганды катафалк с останками Николая и его семьи, плетется за ним,
оглашая боннские окрестности стонами и причитаниями, братия наемных
плакальщиков. О, сколь печальна драма, разыгравшаяся полвека назад в
Екатеринбурге... Так с августейшими особами культурные люди не поступают...
Размазывают по скулам глицериновые слезы, заламывают руки...
Непосредственный наниматель этих плакальщиц - Шпрингер. Но есть и
обер-босс. Имя его - Джордж Кеннан. Архитектор "холодной войны", один из
высших, в глобальном масштабе, распорядителей антисоветского
фальсификаторства, он давно уже вызывает духов и призраков из прошлого,
чтобы с их помощью доказать недоказуемое, а именно: что и в условиях царизма
могли сбыться чаяния русского народа о свободе и прогрессе своей страны,
если бы большевики не прервали ее развитие в этом направлении; что поэтому
"излишними" были в 1917 году революции и Февральская, и тем более
Октябрьская. В свете последовавшего за этими двумя событиями полувека,
поучает Кеннан, пора пересмотреть некоторые оценки деятельности Николая П,
вызванные "эмоциональными крайностями первых лет революции". Для него же,
просвещенного джентльмена, свободного от эмоциональных предвзятостей, нет
сомнений в нижеследующем: были в России при Николае II и экономический
подъем, и промышленное развитие, и интенсивная культурная жизнь, и
нарастание элементов демократизма в государственной и общественной сферах, и
свободная оппозиция (чего стоит одна Дума, в которой заседали даже
большевики!), и свободная разносторонняя пресса. Прославлению всех этих
прелестей и посвятил Джордж Кеннан одно из своих фундаментальных выступлений
последних лет (2).
Не следует забывать, говорит Кеннан, о многих позитивных усилиях
царской администрации, в частности о таких ее заслугах, как "реализация
широкой программы модернизации страны, к 1914 году заметно продвинувшейся
вперед", как подъем "культурной жизни", которая "в последние годы царизма
просто била ключом". Кто знает, не сорвала бы этот благодетельный процесс
война и революция, вполне возможно, что Александра Федоровна в конце концов
научилась бы писать супругу письма порусски, Вырубова отдала бы свой
царскосельский домик свиданий под детский садик, а Распутин перешел бы с
"зубровки" на простоквашу.
К прискорбию мистера Кеннана, случилось недоразумение, которого "никто
не ожидал": после двух с половиной лет мировой войны "совершенно внезапно
начались в русской столице продовольственные беспорядки", в результате
которых, ну кто бы мог предполагать, "царское самодержавие рухнуло".
Конечно, и мистер Кеннан не может не признать, что свержению самодержавия
предшествовала, так сказать, некоторая борьба, ее вели "либеральные и
радикальные оппозиционеры", многие из которых "даже вошли в историю России
как герои и мученики". Но роль их в совершившемся, он уверен, была весьма
относительной, подорвали царский строй не они.
Самодержавие пало, главным образом, потому, что власти не позаботились
своевременно о запасе муки для петроградских пекарен. Был бы хлеб, не было
бы переворота в феврале. Не было бы переворота в феврале, не произошло бы
ничего в октябре. Николая Александровича погубила нехватка саек и кренделей.
И жаль, что из-за такой сущей безделицы русская история лишилась столь
перспективного деятеля. Николай II, по Кеннану, "имел, несомненно, свои
добродетели". Он был человеком "такта, обаяния и хороших манер", хотя,
замечает автор вскользь, "он мог бы быть и талантливей, и образованней, и
шире смотреть на жизнь, и исходить из более серьезных побуждений, да еще
если бы суждена была ему более удачная супруга".
Американцу Кеннану, видимо, легче критиковать дармштадтскую супругу
покойного императора, чем, скажем, шпрингеровским публицистам. Но в общем-то
для заокеанского идеологического обер-босса хорош и царь, обремененный
неважной половиной.
Есть у событий внутренняя логика. Апологеты современных преступлений
международного империализма славословят его прошлые злые деяния. Моральные
соучастники заговоров и провокаций, организуемых против свободы и жизни
народов сегодня, творят легенду из интриг и происков, совершавшихся вчера.
Кто возводит ореол над фашиствующими тиранами и узурпаторами, действующими
под покровительством Вашингтона в наши дни, тот может тащить из небытия и
увенчивать ореолом величия тени тиранов и узурпаторов, подвизавшихся на
международной арене в конце прошлого - начале нынешнего века.
Кто сделал своим постоянным занятием апологию дважды разгромленного
рейха, требуя его восстановления в границах не то 1939, не то 1937, не то
1914 года, тем нетрудно организовать похоронную процессию, чтобы под звон
шпрингеровских колоколов демонстративно оплакивать двух венценосцев -
германского и русского. Старая дореволюционная Россия была и остается
непреодолимой слабостью лидеров и глашатаев германского империализма, от
кайзера и Бетман-Гольвега в 1918 году до Гитлера и Розенберга в 1933-1945
годах, и далее - до воинствующих реваншистов типа Штрауса в наше время.
Европа ушла далеко вперед, все большее расстояние отделяет ее от
крушений и обвалов начала века. А охотники до чужого жизненного пространства
и доныне не могут отрешиться от своих давних галлюцинаций. Они не в силах
оторвать взор от петербургских призраков, тех самых, которые, по Алексею
Толстому, долго питала и никогда не могла досыта напитать кровью своей
Россия.
Им, отставшим от века, все еще мерещится город, стоящий на краю земли,
навалившийся, как камень, на грудь России, резиденция русских и немецких
сановников и вельмож где на протяжении столетий сменяли друг друга бредовыми
видениями дворцовые перевороты и казни. Та история им по душе. Уральского же
приговора, вынесенного революцией, они не приемлют, при одном воспоминании о
нем скрежещут зубами.
Бывшая Россия по вкусу духовным наследникам рейха не только своей
социально-генеалогической близостью: династия Романовых всегда казалась им
лучшим гарантом консервирования слабостей России, закрепления ее
технико-экономического отставания от некоторых соседних стран, в особенности
от Германии. В петербургском абсолютизме его прусская родня с давних пор
видела систему, способную в наиболее жестокой форме сковывать и подавлять
энергию русского народа, - то, что в первую очередь и требовалось прусскому
милитаризму для реализации его давнишних замыслов стратегического прорыва на
Восток.
Удивляться ли надо тому, что в циничных проектах германского натиска на
Восток неизменно находилось место для Романовых, при подчеркнуто деликатном
учете их августейших прав и личных интересов. Мог же когда-то Петр III в
подпитерском Ораниенбауме объявить себя по гроб жизни преданным вассалом
прусского короля. Почему бы не повториться такому случаю в новые времена с
другим Романовым?
Удивляться ли надо обороту, какой приняла дискуссия в ставке кайзера в
феврале 1918 года, когда он созвал своих генералов и министров для
обсуждения условий Брестского мира. Тогда Людендорф и Гофман выступили с
установкой на будущее: падение советской власти, говорили они, лишь вопрос
времени; государство Московия, которому Германия милостиво разрешит
существовать, включит несколько центральных губерний; во главе же этого
образования может быть поставлен если не Николай (который, может быть,
сочтет себя обиженным), то его сын Алексей или, если этот не оправится от
болезни, кто-нибудь из его родственников по материнской линии, то есть
прусский или гессенский принц. Сколь ни скудоумной была эта идея, она
перекинулась из кайзеровской ставки в гитлеровское "Волчье логово"; по
закону прямого наследования ее через двадцать лет принял на свое вооружение
и модернизацию бывший ефрейтор кайзеровской армии.
Как явствует из стенограмм интимных бесед фюрера со своими генералами,
он хорошо знал по именам и Романовых, и их главных помощников и, усевшись
поудобнее за обеденным столом, мог разглагольствовать о них часами. Он
похваливал их. Он питал к ним, по его же выражению, респект. Самые же
проникновенные слова извлекал из своего нацистского жаргона бывший венский
люмпен Адольф Шикльгрубер для бывшего тобольского бродяги Григория
Распутина. В кругу приближенных, за обеденным столом 11 ноября 1941 года, в
разгар нацистского наступления на Москву, Гитлер вещал: "Они (русские)
устранили в 1916 году Григория Распутина. Убив его, они тем самым в его лице
устранили единственную эффективную моральную силу, которая, может быть, со
временем привила бы славянскому элементу более здоровое восприятие жизни".
Окажись божий старец в 1941 году под рукой у Гитлера, чего доброго,
попал бы он в консультанты к рейхскомиссару восточных областей Роззнбергу.
Тем более, что, проведя детство и юность на Разгуляе в Москве, Розенберг
однажды видел достопочтенного старца у ограды Елоховского собора и тоже
остался им доволен.
За неимением Распутина, генералы вермахта, по указанию Гитлера, повезли
в обозе своих армий в Советский Союз несколько других особ, явно намереваясь
в подходящий момент, например, в случае захвата Ленинграда, устроить
монархический спектакль. Советники фюрера, по примеру былых советников
кайзера - участников февральского совещания 1918 года, не исключали варианта
восстановления монархии в какой-то части оккупированных территорий
Советского Союза. А о том, каковы были их планы "реорганизации" этих
территорий под романовской эгидой и гербом, свидетельствуют секретные
нацистские документы типа чудовищного "плана Ост", захваченные в Германии к
концу второй мировой войны.
Имеются прямые указания на то, что схема "реорганизации восточного
пространства", родившаяся в 1941 году в воспаленных мозгах фюрера и шефов
гестапо, предусматривала в какой-то форме реставрацию самодержавия. Почему
тогда же коменданту Парижа генералу Штюльпнагелю ведено было подыскать
подходящего кандидата на должность ручного самодержца? Похоже, поиски были
не очень успешными, поскольку гестаповцы, как засвидетельствовал незадолго
до своей смерти Ф. Ф. Юсупов, даже ему предлагали должность самодержца
запроектированной Московии. Принципы же, на основе которых велись эти
изыскания, были объявлены задолго до прихода фюрера к власти.
Гитлер в своей книге "Майн кампф" провозгласил тезис об отмщении
русскому народу за изгнание из России тевтонской элиты. С того времени,
писал он в 1924 году (в Ландсбергской тюрьме), как эта элита потеряла власть
и исчезла с русских просторов, сама судьба указала рейху направление его
новых походов за землей и прочей добычей - на восток. Мотивировка тезиса
была немудрящей: а)своей гибелью под танковыми ударами вермахта советская
власть должна заплатить за бунт против немецкой расы господ, участие которой
в делах русского государства было едва ли не единственным оправданием его
существования; б) ликвидация в России позиций расово полноценного
германского элемента настолько ее ослабила, что достаточно будет толчка
извне, чтобы она пала. Если аккуратно подработать план (типа "Барбароссы"),
можно будет реализовать его играючи. Известно, чем все кончилось. В битве,
продолжавшейся 1418 дней, Советская Армия уничтожила двести четырнадцать и
пленила пятьдесят шесть дивизий вермахта, победно вступив в Берлин, где к
тому времени коричневый почитатель царя и святого старца закруглил свою
карьеру в яме, облитой керосином...
(1) Werner Keller. Ost minus West=Null. Der Aufbau Russlands durch den
Westen. Droener o.J., Muenchen, 1968.
(2) George Kennan The Russian revolution - 50 years after: its nature
and consequences. Fofeign Affairs, vol. 46, Oct.1967
Конец первой книги
М. Касвинов
ДВАДЦАТЬ ТРИ СТУПЕНИ ВНИЗ
* КНИГА ВТОРАЯ *
ДЕЛА И ДНИ НИКАНДРА БЕРЕНДЕЯ
Думного дьяка спросили: умен ли царь Берендей? Думный дьяк ответил:
царь Берендей очень добрый человек.
"Жупел". 1905 год
НАЧАЛО
В возрасте двадцати шести лет Николай Александрович Романов стал
восемнадцатым по счету царем из династии Романовых (от московского ее
основания), пробыв затем у власти двадцать три года. По иронии истории,
почти в самый канун падения династии ему выпала честь отпраздновать в 1913
году ее трехсотлетие.
Вопреки мнению некоторых из его помощников, Николай Второй не был ни
единственной, ни главной причиной краха династии. Истинно, однако, и то, что
он внес в историю этого краха свой посильный вклад.
Предки его с отцовской стороны ничего генетически блистательного ему не
передали, зато обременили его вполне. Немногие из них кончили как нормальные
люди: из семнадцати царей Романовых, занимавших трон до Николая II, более
или менее естественной смертью умерли двое-трое. Отец последнего царя
Александр III умер сравнительно молодым (49 лет), то ли от ушибов,
вынесенных из железнодорожной аварии под Харьковом, то ли от нефрита -
следствия неумеренных горячительных возлияний. Тяга к спиртному,
унаследованная от отца, усугубила, по словам современника, "притаившуюся в
душевных глубинах Николая Александровича жестокость и равнодушие к чужому
страданию, столь свойственные роду Романовых вообще". Кое-что досталось ему
и от матери, датской принцессы Дагмары: малый рост, стойкая скрытность,
способность взирать на предмет ненависти любезными, доброжелательными,
иногда почти влюбленными глазами.
Девяти лет от роду престолонаследник увидел себя в организованном для
него университете на дому. Преподаватели были подобраны в соответствии с
традицией, сложившейся в роду. В педагогический синклит, укомплектованный
для наследника, вошли Н. X. Бунге, Г. А. Леер, О. Э. Штубендорф, А. В.
Пузыревский, Е. Е. Замысловский, Н. Н. Бекетов, Ц. А. Кюи, а также генерал
Г. Г. Данилович. Прежде Данилович состоял начальником пехотного училища. На
каком-то смотру он понравился Александру III, был назначен "заведующим
учебными занятиями цесаревича Николая" (при закреплении за К. П.
Победоносцевым общего руководства).
Двенадцать лет трудилась эта коллегия над развитием интеллекта и вкусов
наследника Николая, потом к курсу обучения был прибавлен тринадцатый год.
Главным был на протяжении курса предмет, излагавшийся Победоносцевым: догма
о божественном происхождении самодержавия, о неограниченности и
неприкосновенности царской власти. Такие взгляды на воспитание развивал сам
Александр III.
Первые восемь лет престолонаследник проходил почти нормальный
гимназический курс, если не считать исключения из программы классических
языков (латыни, греческого), усиленных занятий английским, французским и
немецким, а также занятий по так называемой политической истории. Последние
же пять лет были отданы "высшим наукам", с упором на военные: стратегию и
тактику, топографию и геодезию. Леер читал ему историю войн; Бекетов
преподавал химию; Кюи - фортификацию; Штубендорф - топографию; Бунге -
статистику и политическую экономию.
Особое место занимал в победоносцевской школе мистер Хит, или, как его
называли во дворце, Карл Осипович, фактически не столько преподаватель,
сколько гувернер. Он с ранних лет привил своему воспитаннику привычку
пользоваться английским языком вместо русского, почему Николаю изъясняться
по-английски было сподручней, чем по-русски, и родная его речь зачастую
походила на подстрочный перевод с английского. Забота о развитии его вкусов
и познаний в области родной литературы была также более чем скромной.
По всем предметам профессорам запрещено было задавать вопросы ученику,
ему же самому спрашивать не хотелось; поэтому степень усвоения наук так до
конца и осталась загадкой даже для Победоносцева. Видно только было, что на
занятиях августейший школяр частенько мучается скукой, в моменты наивысшего
вдохновения очередного лектора следит не столько за его изложением, сколько
за сутолокой у аптеки напротив, за толчеей у Аничкова моста. В чем сам себе
признавался в дневниках тех лет: "Был изведен Пузыревским..."; "Занимался с
Леером, чуть не заснул..."; "Встал поздно, чем урезал Лееру его два часа..."
Занятия действовали на него, как снотворное: "У меня сделалась своего рода
болезнь - спячка, так что никакими средствами добудиться меня не могут..."
Но нет ничего вечного, и мучительство спячкой не бесконечно, и однажды
наступает дивный день, день его светлого пробуждения - со страниц его
дневника звучит ликующий, триумфальный возглас: "Сегодня я закончил свое
образование - окончательно и навсегда!" (1)
Точнее, он "закончил окончательно" не образовательную программу в
целом, а ее лекционный цикл. Ибо оставалась еще познавательная практика за
пределами класса. Она наследнику нравилась больше и длилась дольше.
Несколько лагерных периодов он провел в расположении войск близ столицы
(большей частью под Красным Селом): два лета - в Преображенском полку,
сначала субалтерн - офицером (2), затем командиром роты и еще два сезона - в
гусарском полку командиром взвода, командиром эскадрона; и еще лето - в
расположении артиллерийских частей. Пределом достигнутого было командование
батальоном в звании полковника.
Зато часы досуга провел в гвардии преславно. Под руководством дяди
своего Сергея Александровича, командовавшего Преображенским полком в
обществе Нейгардта, фон дер Палена и братьев Витгенштейнов познал прелесть
попоек и амурных похождений, каковые и составили нечто вроде параллельного
университетского курса. Коронными пунктами этой просветительной программы -
дубль были: игра в волков и питье "аршинами" и "лестницами".
Из дыма и шума пикников вышли некоторые из его будущих приближенных -
сенаторы, губернаторы, архиепископы; в числе последних - святые отцы из
кавалергардских ротмистров Серафим и Гермоген.
В довершение образования отец выделил в его распоряжение балтийский
крейсер и велел совершить путешествие на Дальний Восток. Много месяцев
плавал он по морям и океанам, набираясь впечатлений, пока в Японии не
прервал его турне некий Сандзо Цуда, вооруженный саблей.
К осени 1894 года, когда стал отходить в мир иной измотанный нефритом
Александр Александрович, пред миром и Россией предстал его преемник - сильно
энглизированный молодой человек, на вид скромный до застенчивости, со
сдержанно-вежливыми манерами, с беглой английской и несколько натужной
русской речью (плюс странный, так называемый гвардейский акцент), с общим
уровнем развития гусарского офицера средней руки.
Ростом и надутым видом контрастировала с ним его невеста, той же осенью
вызванная из Дармштадта.
Мнения тех, кто мог приглядеться к Николаю с ближнего расстояния, были
различны. Одни говорили: это штык-юнкер. Другие: зауряд - прапорщик. Третьи:
новый вариант Павла I. Четвертые: благовоспитанный, но опасный двуличием и
самомнением молодой человек (3).
Александр III умирал, сидя в кресле на террасе Ливадийского дворца. За
два часа до своей кончины он потребовал к себе наследника и приказал ему тут
же, на террасе, подписать манифест к населению империи о восшествии на
престол.
Это было 20 октября 1894 года.
Волоча за собой свитский хвост, в первых рядах которого выступали
принцы Ольденбургские и Лейхтенбергские, Бенкендорфы, фон дер Палены и фон
дер Остен-Сакены, а за ними Фредерике, Нейгардт, Гессе, Икскуль фон
Гильденбрандт, фон Валь, фон Рихтер и многие другие той же категории, новый
царь в горностаевой мантии отправился к местам своих вступительных публичных
речей, главным мотивом которых было: крамоле и вольнодумству послабления не
будет.
Спустя десять дней после смерти отца он появился на первом приеме в
Большом Кремлевском дворце, в Георгиевском зале, перед представителями
сословий. Запись в дневнике: "В это утро я встал с ужасными эмоциями".
Оратора мутит от страха. Невеста требует, чтобы он взял себя в руки. Под ее
бдительным оком, согласно дневнику же, "в 9 3/4 утра речь состоялась".
Ничего особенного не произошло. Состоялось и парадное шествие из дворца в
Успенский собор. В дневнике с облегчением фиксируется:
"Все это сошло, слава богу, благополучно" (4).
Не столь гладко прошла следующая церемония, состоявшаяся в Аничковом
дворце в Петербурге (17 января 1895 года). Собраны в Большом зале депутации
от дворянства, земств и городов. Николаю и здесь предстоит сказать слово.
Победоносцев подготовил для него речь, которая должна прозвучать отповедью
либеральствующим земцам, возмечтавшим о некоторых буржуазных свободах.
Бумажка с крупно написанным текстом положена в барашковую шапку оратора. В
два часа дня он поднимается на тронное возвышение, обводит испуганным
взглядом зал и, собравшись с духом, как бы с разбегу кидается вплавь по
шпаргалке. "Я видел явственно, - рассказывал потом один из земских деятелей,
- как он после каждой фразы опускал глаза книзу, в шапку, как это делали,
бывало, мы в школе, когда нетвердо знали урок" (5). Косясь на шапку, оратор
произнес: "Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских
собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии
представителей земства в делах внутреннего управления... Пусть же все знают,
что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало
самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный
покойный родитель" (6).
В шпаргалке было слово "беспочвенные". Молодой царь, несясь вскачь по
тексту, произнес "бессмысленные", что и сделало эту речь "исторической".
Когда Николай в повышенном тоне выкрикнул насчет бессмысленных мечтаний, его
супруга, в то время еще совсем слабо понимавшая по-русски, встревоженно
спросила у стоявшей рядом фрейлины: "Не случилось ли что-нибудь? Почему он
кричит?" На что фрейлина по-немецки ответила внятно и достаточно громко,
чтобы услышали в депутациях: "Он объясняет им, что они идиоты".
Через неделю молодой император появляется в Государственном совете.
"Члены совета, - описывал сцену английский корреспондент, - приготовились к
зрелищу императорского величия. Каково же было их грустное удивление, когда
они увидели инфантильную легковесность, шаркающую трусливую походку,
бросаемые исподлобья беспокойные взгляды. Маленький тщедушный юноша
пробрался бочком на председательское место, скосил глаза и, подняв голосок
до фальцета, выдавил из себя одну-единственную фразу: "Господа, от имени
моего покойного отца благодарю вас за вашу службу"".
Немного потоптался, как будто хотел еще что-то сказать, но не решился,
повернулся и вышел, сопровождаемый суетящимися Фришем (старейшиной совета),
Бенкендорфом и Фредериксом. Молчаливо, как писал тот же корреспондент, стали
выходить остальные. У подъездов на Исаакиевской площади, не разговаривая
друг с другом и не прощаясь, расселись по экипажам и разъехались по домам.
(1) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1889 года. Запись от 31 декабря.
ЦГИАОР.
(2) В старой армии субалтерн-офицер - младший офицер в роте, эскадроне,
на батарее или в команде.
(3) Министр внутренних дел И. Н. Дурново однажды спросил Витте, какого
он мнения о молодом царе. "Я ответил, что... он совсем неопытный, хотя и
неглупый, и он на меня производил всегда впечатление хорошего и весьма
воспитанного молодого человека... На это И. Н. Дурново мне заметил:
"Ошибаетесь вы, Сергей Юльевич, вспомяните меня - это будет нечто вроде
копии Павла Петровича, но в настоящей современности". Я затем часто
вспоминал этот разговор. Конечно, Николай II не Павел Петрович, но в его
характере немало черт последнего и даже Александра I
(мистицизм, хитрость и коварство), но, конечно, нет образования
Александра I. Александр I по своему времени был одним из образованнейших
русских людей, а император Николай II по нашему времени обладает средним
образованием гвардейского полковника хорошего семейства". - Витте, II-5
(4) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1894 года. ЦГИАОР.
(5) Два восшествия на престол. Из воспоминаний земского деятеля
Александра Александровича Савельева. Издание журнала "Голос минувшего".
Москва, 1917.
(6) Воззрения Александра III на постулат единодержавия были столь
крайними, что иногда приводили в смущение его ближайших помощников. Одним из
таких случаев было составление Гирсом проекта телеграммы соболезнования в
связи с кончиной в Бельгии принца Бодуэна. В первоначальном наброске текста
выражалось "живое участие, принимаемое в этом печальном событии нашим
монархом и императорским правительством". Получив на утверждение текст, царь
подчеркнул слова "и императорским правительством" и сбоку написал: "Разве у
нас конституционное правление?" Ламздорф, заместитель Гирса, замечает:
"Таким образом, его самодержавные взгляды не допускают ни соболезнования со
стороны правительства, ни даже самого существования последнего.
"Государство-это я!" - и это накануне ХХ века". - Ламздорф. Дневник.
НЕОБЫКНОВЕННАЯ ОБЫКНОВЕННОСТЬ
Он сидит в Зимнем в кабинете отца за столом, заваленным непрочитанными
бумагами. Заводится механизм распоряжений и деяний, которому предстоит
функционировать почти четверть века. Он чувствует себя за этим столом
непривычно, неловко, он даже как будто немного пуглив. Когда гурьбой
вваливаются в кабинет и шумно рассаживаются где попало дядья, люди
разнузданные и горластые, он ежится в кресле. Пока стоит у стола секретарь
или дежурный офицер, он еще может сказать дядьям что-нибудь веское, и
сказанное принимается с должным почтением. Но как только он остается наедине
с дядьями, тяжелый кулак Владимира или Сергея ударяет по столу, и начинающий
самодержец жмется в глубине кресла.
Пройдет немного времени, он освоится, тогда они поутихнут и в кабинете
будут вести себя смирней, дабы он, чего доброго, не показал им на дверь.
Физически он крепок и подвижен - натренировался в гонках яхтных,
велосипедных, на скачках, в пеших переходах и ружейных стрельбах (1).
Человек без кругозора и воображения, с побуждениями мелкими, большей
|
