ХОДЫНКА
За манифестом о воцарении следовало быть коронации. Совершалась она в
первопрестольной Москве. Подготовка церемониала была возложена на
обер-церемониймейстера двора К. И. фон дер Палена, министра двора И. И.
Воронцова-Дашкова и его товарища (заместителя) Б. В. Фредерикса. Комиссия
эта подчинена была дяде молодого императора, великому князю Сергею
Александровичу, в прошлом командиру Преображенского полка, в данный момент
московскому генерал-губернатору.
Программу торжеств разработал фон дер Пален. Поначалу она включала два
пункта: коронацию в Успенском соборе и праздничный бал в Колонном зале
Дворянского собрания. Затем обер-церемониймейстера осенила идея: приобщить к
торжествам простонародье.
Времени на подготовку торжеств от момента оглашения манифеста в октябре
1894 года до дня коронации в мае 1896 года было предостаточно - свыше
полутора лет. Но фон дер Пален не удосужился за этот срок даже ознакомиться
с выбранным для гулянья Ходынским полем, в то время служившим учебным плацем
для войск московского гарнизона. Пустырь площадью в девять квадратных
километров был изборожден траншеями и брустверами, которыми войска
пользовались во время тренировочных стрельб; повсюду зияли рвы, ямы, забытые
колодцы. Среди этих ловушек и расставил фон дер Пален свои балаганы, палатки
и ларьки со снедью и галантерейной мелочью для одаривания жителей Москвы
(1). Никто не подумал о том, что следовало бы заранее организовать какое-то
регулирование движения на поле, службу порядка в центре и по краям.
К рассвету 18 мая 1896 года на Ходынском поле собралось свыше
полумиллиона человек.
Беспорядочно сгрудилась огромная плотная масса людей, из которой
отдельному человеку выбраться было невозможно. Многие пришли еще ночью,
постарались усесться поудобнee, повыше - на брустверах. К пяти часам утра,
как свидетельствует официальный отчет, не предназначавший для опубликования
(2), "над народною массой стоял густым туманом, мешавший различать на
близком расстоянии отдельные лица. Находившейся даже в первых рядах
обливаясь потом и имели измученный вид". Все чаще слышались стоны усталых и
ослабевших; даже под открытым небом "атмосфера была настолько насыщена
испарениями, что люди задыхались, им не хватало воздуха".
К рассвету напряжение усилилось, давка стала мучительной. Появились
обморочные. Толпа невольно "выдавливала" из своей среды потерявших сознание.
Их поднимали вверх, "они катились по головам до линии буфетов, где их
принимали на руки солдаты" (к этому времени, слишком поздно, появились по
краям поля воинские отряды). Таким же образом и многие дети "добрались до
свободного пространства по головам толпы".
Потом говорили, что причиной катастрофы и гибели людей была вспышка
паники. Это так, но из цитируемого документа видно, что первые жертвы
появились на поле еще до того, как возникла паника, - это были "ослабевшие и
потерявшие сознание, задавленные до смерти... Несколько умерших таким
образом людей толпа передавала по головам, но многие трупы, вследствие
тесноты, продолжали стоять в толпе, пока не удавалось их вытащить... Народ с
ужасом старался отодвинуться от покойников, но это было невозможно и только
усиливало давку".
На исходе шестого часа утра, словно по зловещему сигналу, возникло
движение в разных концах поля, масса народа заволновалась, стала
подниматься... Первые падения в рвы и ямы и отчаянные крики затаптываемых
развязали всеобщую панику. "Мертвецы, стиснутые толпою, двинулись вместе с
нею". Началось столпотворение. Гибли в ямах, рвах и среди насыпей старики,
женщины и дети, растоптанные и раздавленные. Колодцы превратились в могилы,
оттуда доносились вопли полуживых, перемешавшихся с мертвыми. Чудом
уцелевшие "выскакивали из проходов оборванные, мокрые, с дикими глазами...
Многие из них со стоном тут же падали... Один из оставшихся в живых оказался
лежащим на трупах, поверх него лежали еще тела" (3). Толпа катилась через
груды затоптанных, над полем стоял гул от криков и стонов. Погибли тысяча
триста восемьдесят девять человек, тяжело ранены были две тысячи шестьсот
девяносто, с ушибами и увечьями выбрались из свалки десятки тысяч.
В то же утро весть о несчастье облетела Москву, к вечеру ею была
потрясена Россия. Лишь несколько человек сохранили спокойствие: фон дер
Пален, его коллеги по комиссии, а также молодой царь.
Он записал в тот день в дневнике:
"Толпа, ночевавшая на Ходынском поле в ожидании начала раздачи обеда и
кружки (кулек с сайкой он считал обедом. - М. К.), наперла на постройки и
тут произошла давка, причем, ужасно прибавить, потоптано около тысячи
трехсот человек. Я об этом узнал в десять с половиной часов...
Отвратительное впечатление осталось от этого известия" (4).
Впечатление осталось "отвратительное" -а дальше что? А ничего.
Оцепеневшая от ужаса Москва ожидала, что царь, во-первых, отменит
празднества; во-вторых, распорядится об аресте и предании следствию и суду
виновных; в-третьих, вместе с семьей и челядью удалится из города, где
тысячи семей оплакивали погибших на его празднестве. Оказалось, что как раз
такие распоряжения ему и было бы "ужасно прибавить" к объявленному фон дер
Паленом увеселительному графику. Он не сделал ни первого, ни второго, ни
третьего.
Ныне заатлантическая писчая коллегия заверяет, что Николай в день
Ходынки был "убит горем", что его охватила "безумная жажда уйти, удалиться
куда-нибудь для молитвы". Он отказался "присутствовать на балу, который
давался вечером того же дня в честь коронации". Но приближенные тянули его
на вечер; "скрепя сердце он уступил им и отправился туда вместе с ними, с
отвращением предвидя, что там ему придется протанцевать по меньшей мере одну
кадриль..." (5).
Несколько иначе выглядит все это в изображении очевидца Витте:
"В день ходынской катастрофы, 18 мая, по церемониалу был назначен бал у
французского посла Монтебелло... Бал должен был быть весьма роскошным, и,
конечно, на балу должны были присутствовать император с императрицей. В
течение дня мы не знали, будет ли отменен по случаю происшедшей катастрофы
этот вечер или нет... Великий князь (Сергей Александрович) нам сказал, что
многие советовали государю просить посла отменить бал, во всяком случае не
приезжать туда, но что государь с этим мнением совершенно не согласен; по
его мнению... ходынскую катастрофу надлежит игнорировать" (6). И в другом
месте записей: "К моему удивлению, празднества не были отменены, а
продолжались по программе... Все имело место так, как будто бы никакой
катастрофы и не было... Решено было случившуюся ужасную катастрофу не
признавать, с ней не считаться" (7).
Раз "не считаться" и "не признавать" - значит, оставлены в программе
все назначенные приемы, спектакли, концерты, званые обеды, в том числе,
конечно, и бал у Монтебелло. Расставлены по залам и благоухают сто тысяч
свежих роз, специально для этого вечера выписанные из Прованса. Ужин
сервирован на серебряной посуде, по этому случаю присланной из Версаля. Под
ослепляющими огнями люстр веселятся, угощаются, танцуют у посла семь тысяч
званых гостей. В те самые вечерние часы, когда на Ходынском поле еще снуют
пожарные и солдаты, убирая трупы при свете фонарей, на балу выходит в круг
танцующих царская чета. В описании иностранного корреспондента картина
выглядит так:
"Люстры бросают тысячи огней на гирлянды цветов и на брызги фонтана.
Всем весело... Слышится повсюду счастливый смех... А весь день эта знать
видела мертвых, целые кучи мертвых, обжигаемых солнцем... Образуются на балу
кружки. Теснятся к середине: там император с императрицей танцуют
кадриль..." (8)
Потом снова утро, и "князья, чины посольств, военные атташе получают
приглашение на голубиную стрельбу. Тир находится в ста шагах от одного из
кладбищ, где еще вчера хоронили погибших. И в то время как народ плачет, по
улицам Москвы движется пестрый кортеж старой Европы, надушенной,
разлагающейся, отживающей... Генерала Буадеффра (9) в кортеже не было. Он
отклонил приглашение стрелять голубей. Он не захотел быть свидетелем того,
как князья будут целиться в коршунов, привлеченных запахом мертвечины" (10).
Немного было среди иностранных гостей таких, как генерал Буадефф.
Веселилась, как ни в чем не бывало не только "надушенная, разлагающаяся"
Европа, продефилировавшая через погруженную в траур Москву, но и почтившая
нового царя своими приветствиями и поздравлениями феодально-императорская,
великодержавная, богдыханская Азия. В кругу представителей в Москве выдели
окруженный пышной свитой особо уполномоченный Пекина на коронации Николая II
Ли Хун-чжан, по оценке Витте, "выдающийся деятель занимавший в то время в
Китае наивысший пост". Не стесняясь никого из стоящих рядом с ним, Ли
Хун-чжан цинично высмеивает "ходынское происшествие" как пустяк, не
заслуживающий не только сожаления, но я просто внимания. Китайский вельможа
советовал фон дер Палену и другим царедворцам "поспокойней", "посуше"
отнестись к массовой гибели людей, к горю населения. Царедворцы слушают
советчика не без интереса - он иллюстрирует свои поучения оригинальными
примерами из практики "Срединной империи". Витте рассказывает:
"Подъехал экипаж Ли Хун-чжана с его свитой... Он вошел в беседку и,
когда я подошел к нему, он обратился ко мне через переводчика с вопросом:
- Правда ли, что произошла такая большая катастрофа и что есть около
двух тысяч убитых и искалеченных?
Я ему нехотя ответил, что да, действительно, такое несчастье произошло.
Ha это Ли Хун-чжан задал мне вопрос:
- Скажите, пожалуйста, неужели об этом несчастье все будет подробно
доложено государю? Я сказал, что уже доложено. Тогда Ли Хун-чжан покачал
головой и сказал мне:
- Ну, у вас государственные деятели неопытные. Вот когда я был
генерал-губернатором Печилийской области, у меня была чума и поумирали
десятки тысяч людей. Я всегда писал богдыхану, что у нас благополучно... А
когда меня спрашивали, нет ли какиx-нибудь болезней, я отвечал: никаких
болезней нет, население находится в полном порядке. И затем, как бы ставя
точку:
- Богдыхан есть богдыхан. Зачем ему знать и для чего я буду огорчать
его вестью, что в его империи перемерли какие-то несколько десятков тысяч
людей?"
Впрочем, от того, что царю было доложено о катастрофе, ничего не
изменилось. Фон дер Пален и другие высокопоставленные лица пострадали за
ходынские волчьи ямы не больше, чем китайский генерал-губернатор -
печилийскую чуму. Невероятно, но факт: высочайшим рескриптом, данным на
месте, в Москве, была объявлена официальная благодарность "за образцовую
подготовку и проведение торжеств" главному виновнику несчастья Сергею
Александровичу (11). К фон дер Палену его величество отнесся как будто
посуровее: приказал расследовать обстоятельства его "недосмотра". А чтобы
расследование не оказалось предвзятым, во главе следственной комиссии был
поставлен... тот же фон дер Пален.
Как и следовало ожидать, оберцеремониймейстер, сам себя допросив,
ничего в своем поведении предосудительного не нашел. В рапорте на имя царя
он подчеркнул, что прибывшие из Петербурга представители министерства двора,
включая и автора рапорта, обязаны были только "обеспечить увеселения и
раздачу гостинцев". О порядке же на местности должна была позаботиться
московская полиция. С ответным рапортом выступил московский
обер-полицмейстер полковник Власовский. На поле, доложил он, хозяйничало
министерство двора, им все устраивалось - и балаганчики, и сайки с леденцами
- "полиция же ко всем этим приготовлениям никакого отношения не имела";
касалось полиции лишь то, "что было около поля и до поля, а там никаких
историй не произошло, там обстояло все в порядке".
Кончилось тем, что все же отстранили от должности Власовского как
единственного будто бы виновника несчастья на Ходынке (12).
Вполне удовлетворенный исходом разбирательства, Николай отбыл с
супругой в середине июля из Москвы.
Насколько мало угнетало его случившееся, показывает хотя бы тот факт,
что сразу после Ходынки царская чета предприняла увеселительное путешествие
по России и Западной Европе, длившееся пять месяцев.
17 июля Николай приезжает в Нижний Новгород, чтобы торжественно открыть
всероссийскую ярмарку, а затем попировать среди дворянства и купечества. 13
августа уезжает в Вену в гости к Францу-Иосифу. 22 августа уезжает в Берлин,
в гости к Вильгельму. 24 августа, сопровождаемый Вильгельмом, в Бреслау
делает смотр германским войскам, после чего через Киль выезжает в Копенгаген
в гости к своему деду со стороны матери, датскому королю Христиану IX. 3
сентября выезжает из Копенгагена в Лондон в гости к королеве Виктории. 23
сентября прибывает из Лондона в Шербур, где его встречает французский
президент. Во Франции проводит в развлечениях и прогулках три недели. 17
октября прибывает из Парижа в Дармштадт в гости к Эрнсту Гессенскому, брату
жены.
И лишь 19 октября царская чета появляется у Иорданского подъезда
Зимнего дворца.
Встречающие находят Николая загорелым, посвежевшим и "все забывшим".
А через два с половиной месяца, в канун Нового года, молодой царь,
присев в Малахитовом зале, где наряжали елку, записал в дневнике:
"Дай бог, чтобы следующий, 1897 год, прошел бы так же благополучно, как
этот" (13).
(1) Бесплатным подарком был бумажный кулек с сайкой и кусочком колбасы,
одним пряником, десятью леденцами и пятью орехами. К кульку прилагалась на
память эмалированная "коронационная кружка". Предполагалось выступление на
Ходынском поле симфонического оркестра под управлением дирижера Сафонова.
Намечалось открыть концерт кантатой, написанной Сафоновым для этого
торжества. - Авт.
(2) Записка министра юстиции Н. В. Муравьева о катастрофе на Ходынском
поле. ЦГИАМ, ф. 540, оп. I, д. 720.
(3) Там же.
(4) Дневник Николая Романова. Тетради 1896 года. ЦГИАОР.
(5) Robert К. Massie. Nicholas and Alexandra. New-York, 1967.
(6) Витте, 11-74.
(7) Там же, II-69, 70
(8) Пьер д'Альгейм (корреспондент "Temps" в России). Ходынский ужас. На
русском языке: Материалы для характеристики царствования, стр.105-115.
(9) Начальник французского генерального штаба, прибывший в Москву для
участия в коронационных торжествах. - Авт.
(10) Д'Альгейм, там же, стр.115
(11) "Он (Николай) дал великому князю Сергею рескрипт, в котором
обычные казенные выражения царской милости звучали... насмешкой над народом.
И долго еще спустя Сергея встречали в театрах и на улицах криками: "Князь
Ходынский"".-Материалы для характеристики царствования, стр.57.
(12) По характеристике Витте, "полковник Власовский, ранее служивший
полицмейстером в одном из прибалтийских городов, кажется, в Риге...
принадлежал к числу людей, которых достаточно видеть и поговорить с ними
минут десять, чтобы усмотреть в них того рода тип, который на русском языке
называется "хамом". Все свое свободное время этот человек проводил в
ресторанах и в кутежах. Человек хитрый и пронырливый, он вообще имеет вид
хама-держиморды; это он внедрил и укрепил в московской полиции начала
всеобщего взяточничества".
(13) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1896 года. Запись от 31 декабря.
ТОТ, КОГО НЕ БЫЛО?..
Александр Николаевич Радищев писал: "Самодержавство есть
наипротивнейшее человеческому естеству состояние" (1).
Само собою разумеется, что через сто с лишним лет после того, как это
сказано было, к началу XX века, "наипротивность" самодержавия отнюдь не
уменьшилась, она стала еще более очевидной.
Медленно, но неотвратимо размывались в России, расшатывались развитием
капиталистических отношений помещичье-дворянские устои самодержавия.
Вызревали и ширились в недрах общества новые силы, распиравшие неподвижную,
окостеневшую оболочку феодально-автократического режима. Его историческая
обреченность была очевидна для мыслящих людей и в России, и за ее пределами
- только люди, сидевшие на троне и толпившиеся подле него, не хотели это
видеть и признавать. Под натиском нараставших сил прогресса и революционного
обновления старая феодально-императорская система трещала по швам, но
идеологами ее и администраторами, как встарь, владела одна идея,
сформулированная будочником Мымрецовым, одним из героев Г. И. Успенского:
"Тащить и не пущать".
Предотвратить, или хотя бы отсрочить, падение самодержавия не смог бы и
правитель посильнее умом и духом, чем Николай II. Но история судила царизму
закруглиться по такой кривой, где деградация социально - классовая совпала с
деградацией личной. Печать вырождения легла и на строй, и на династию.
Дегенеративное измельчание власти совместилось с измельчанием ее носителей.
Отсюда - свирепость финальных эксцессов и скандалов, какими увенчался крах
династии. На годы царствования самого мелкого из Романовых пали самые
крупные события.
Это, однако, не значит, будто в истории предреволюционных десятилетий,
как пытается в наши дни уверять г-н Хойер, роль Николая II, в силу
"некоторой обыденности", "пассивности" и "неамбициозности" его натуры, была
"слишком незначительной, чтобы его можно было в чем-нибудь обвинить" (2).
По мнению Хойера, Николай II стал жертвой своего окружения. Оно,
включая царицу и Распутина, давило на него, злоупотребляя его уступчивостью
и податливостью; оно навязывало царю порочные решения, которые были ему, по
крайней мере, неприятны. Слабоволие плюс склонность прислушиваться к дурным
совета". - вот что, согласно этой оценке личности последнего Романова,
предопределило его провалы, крушение и екатеринбургский финал.
Умысел г-на Хойера достаточно прозрачный: свести причастность Николая
II к событиям 1894-1917 годов до минимума, с тем чтобы легко было
представить уральский приговор 1918 года как необоснованный. Будет
справедливы: такого представления последнем царе придерживались свое время и
люди отнюдь не злонамеренные: одни - в полемическом увлечении, другие - по
недостаточной осведомленности. Давно возник - две трети века держится - и
поныне эксплуатируется заинтересованной стороной миф о пассивности,
незлобивости "тряпичности" Николая II, о столь полной необремененности его
реальным участием в делах, что и предъявить ему, собственно говоря, нечего.
Склонялся к этой мысли, например, Л. Н. Толстой.
В письме к царю, посланном из Гаспры в 1902 году через посредство
великого князя Николая Михайловича, Л.Н.Толстой призывал Николай избавиться
от плохих помощников, которые скрывают от него правду, сбивают его с толку,
подменяют его волю своей. Причина совершавшихся в России беззаконий и
преступлений, считал великий писатель, "до очевидности ясная, одна: то, что
помощники Ваши уверяют Вас, что, останавливая всякое движение жизни в
народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и Ваше спокойствие
и безопасность". И далее: "Удивительно, как Вы, свободный, ни в чем не
нуждающийся человек, можете верить им и, следуя их ужасным советам, делать,
или допускать делать столько зла". Таким образом. Толстой поставил в вину
царю лишь следование "ужасным советам".
Бесхребетность, расслабленность иногда приписывал своему шефу Витте:
"Николай II имеет женский характер... Только по игре природы, незадолго до
рождения, он был снабжен атрибутами, отличающими мужчину от женщины".
И со страниц старой буржуазно-либеральной публицистики Николай II
встает как правитель-размазня, самодержец-непротивленец, изредка - унылый
кретин-неудачник, которому просто не везло. Его изображали "Антоном
Горемыкой на троне", называли чеховским Епиходовым, которого преследуют
несчастья. Даже в лучших образцах ранней советской публицистики он
представлен столь ничтожной, почти исчезающей величиной, сии как бы вовсе и
не было. Литературный блеск фельетона "Николай", написанного Михаилом
Кольцовым в 1927 году, не может искупить допущенные автором преувеличения,
которыми фактически снимается с Романовых ответственность за содеянное ими.
Ссылаясь на М. Н. Покровского, который фамилию "Романовы" ставил в кавычки,
М. Е. Кольцов писал: "Кавычки. В кавычках ничего. Пустые кавычки. Как шуба
без человека. Как пустые шагающие валенки, приснившиеся Максиму Горькому".
По замечанию Кольцова, "ко дню Февральской революции Романовых не было".
Точнее: "Царя не было. Николая Второго не было. Вот уж подлинно: тот, кого
не было". Можно ли, по крайней мере, считать бывшим царский режим? Да, "был
режим. А кроме режима? Ничего. Прямо ничего. Нуль. Как у Гоголя в "Носе" -
пустое, гладкое место". Эту свою мысль автор подчеркнул также уравнением
последнего Романова с игрушкой "фараонова змея". Игрушка - миниатюрный
конус, из которого, если поджечь его, выползает небольшая серая змея из
пепла. "Лежит совсем как змея. Пока не дотронешься до пепла пальцем. Тогда
вмиг рассыпается". Власть Николая, по мнению автора, и была змеей из пепла.
Не удивительно, что трудовые массы России, свергнув царский режим, о нем
"немедленно после февральского переворота забыли": как человек, "спросонья
запустивший сапог в крысу, чтобы, подняв сапог, взяться за настоящие свои
дневные дела".
Но ведь после свержения царизма трудящимся массам России пришлось
включить в "настоящие свои дневные дела" длительную вооруженную борьбу
против Корнилова, Краснова, Каледина, Деникина, Колчака, Врангеля и других
царских генералов - главарей контрреволюции и поборников монархической
реставрации в России. И многие годы после гражданской войны белоэмигрантский
монархический стан поставлял фашизму и международной контрреволюции самых
свирепых террористов-диверсантов и убийц, таких, как мстившие за
"царя-батюшку" Конради (он стрелял в Воровского в Лозанне в 1923 году) и
Каверда (стрелял в Войкова в Варшаве в 1927 году).
"Тот, кого не было" в действительности существовал. И был у него под
руками пульт власти, у которого он двадцать три года хлопотал и орудовал. Не
раз складывались острые, рискованные ситуации, тогда маленький ростом и
духом самодержец терялся, проявлял нерешительность и колебания, переходя от
возбуждения к апатии. Не раз подталкивали его супруга и Распутин; внушали
волевое усилие сановники и царедворцы.
И все же он был далек от роли пешки. Он знал, что делал, и хотел того,
что делал. Под внешним покровом безразличия и пассивности таилось понимание
своей определенной роли. На пути к цели он способен был проявить и энергию,
и изобретательность. Эту энергию придавали ему глубоко сидевший в нем
обскурантизм, его органическая и непримиримая враждебность ко всему, что шло
от исторической новизны, от прогресса и свободомыслия.
И дело было не только в том, что он верил в провиденциальное назначение
системы самодержавия, стремясь сдержать данную отцу клятву о
бескомпромиссном охранении ее устоев. Он сам, по самой сути своей личности,
питал острую ненависть ко всему яркому и свежему, что несла с собой
современность. Всякое движение сил, олицетворявших идею свободы и
человечности, отождествлялось для него с угрозой его личной безопасности и
благополучию его семьи.
Коль скоро представление о полезном или вредном для самодержавия и для
него лично утвердилось в нем, он мог приступить к действию с решимостью,
переходившей в ожесточение. Перед лицом крамолы или либерализма, в которых
прежде всего усматривалась угроза его единоличной власти, а следовательно, и
его личной безопасности, он не знал ни колебаний, ни пощады. Без следа
улетучивалась сентиментальность, как рукой снимало его внешнюю
благовоспитанность, которую, несмотря на причиненные ему к концу службы
обиды, превозносил Витте.
"Император Николай II, - писал Витте, - обладает особым даром
очарования. Я не знаю таких людей, которые, будучи первый раз представлены
государю, не были бы им очарованы; он очаровывает как своей сердечной
манерой, обхождением, так и в особенности своей удивительной
воспитанностью... Мне в жизни не приходилось встречать по манере человека
более воспитанного, нежели наш император".
При подавлении "всякого движения жизни в народе" Николай мог проявить и
силу характера, и последовательность, и неутомимость. За двадцать три года
своего правления он ни одной существенной позиции в системе своего
тиранического единовластия не сдал, ничем из унаследованного не поступился,
ничего против своей воли не признал, ни с чем, лично им отвергаемым, не
согласился. То немногое, что с перепуга отдал, при первой возможности отнял;
пережив в октябре 1905 года страх и унижение чуть было не состоявшегося
бегства из России, в дальнейшем мстил революционерам и демократам
изощренней, чем когда-либо прежде.
Но за его мстительным упорством никогда не было широты
тактико-стратегического замысла; его реакция на опасность была упрощенной и
односложной; в его представлениях о противнике отсутствовал кругозор.
Дегенеративное измельчание династии на последнем этапе ее властвования
породило невиданный в ее трехвековой истории административно-управленческий
примитив. По замечанию одного публициста тех лет, у рычагов управления
империей Николай II напоминал человека, который взялся решать задачи по
интегральному исчислению, зная только таблицу умножения. Ни у какого другого
правителя из рода Романовых личный отклик на явления государственной и
общественной жизни не был столь мелким, как у Николая II. Едва ли не главная
движущая пружина его побуждений - беспокойство за себя и свой престол;
основная реальность, им учитываемая, - физическая сила; наиболее почитаемые
им средства внутренней политики - экзекуции, травля и устрашение.
Приспособиться к новым условиям исторической обстановки он не может и не
хочет. Он не в состоянии приноровиться к Государственной думе, которую сам
"даровал", и притерпеться хотя бы к ее буржуазно-националистическому
большинству, которое высказало ему столь много верноподданнического
почтения.
Запуганный в детстве убийством деда, в отрочестве - деспотизмом отца, в
первые месяцы царствования - нахрапом горластых фанфаронствующих дядьев,
маленький последний самодержец, придя в себя, вознамерился, в свою очередь,
запугать Россию, взяв ее за горло.
Вдохновляемый сим идеалом царствования, с детства навеянным ему
Победоносцевым, и стал Николай править стосорокамиллионной державой.
Перешагнув через ходынские волчьи ямы, двинулся дальше. Из сумрачных углов
Зимнего пошли один за другим во внешний мир высочайшие манифесты и указы,
неизменно начинавшиеся с местоимения "Мы"... "Мы, Николай Второй..." Все
сущее в империи делилось для него на "мы" и "они". Понятие "мы" включало:
самого помазанника божия, его семью, великих князей и княгинь; затем -
обступившую их плотную толпу сановников, жандармских начальников и фрейлин,
придворных анекдотистов и собутыльников, фокусников и конюших; в этих рамках
- украшение и гордость двора: немецкие советники и усмирители, которым
Николай II на протяжении всей своей государственной деятельности доверял
стойко и непоколебимо. К разряду же "они" относились все остальные жители
империи, олицетворенные в его глазах кухаркиным сыном, которого князь
Мещерский рекомендовал драть по поводу и без повода - в три темпа."
Относившиеся к категории "мы", в их числе и бранденбургские полицмейстеры,
воплощали собой патриотизм. Зачисленные в категорию "они" сто сорок
миллионов подданных были им с первого дня правления заподозрены в
государственной измене.
С этой позиции, спутав новый век с эпохой испанского герцога Альбы и
курляндского герцога Бирона, он сделал заявку на всесилие и величие,
обнаружив при этом лишь банальность, незначительность и отсутствие
воображения.
По отзыву современника, Николай был "средний, не особенно сильный, не
особенно интеллигентный человек, вознесенный судьбой на сверхчеловеческую
высоту, выработавшийся в самоуверенного невежду, совместивший тряпичность
души с упорством, а темноту свою - с нежеланием соприкасаться с жизнью и
видеть жизнь" (3).
(1) Примечание к переводу книги Мабли "Размышления о греческой истории"
(1773 год).
(2) Hanns Manfred Heuier. Die Wahrheit Uber den Mord der Zarenfamilie.
Bunte Illustrierte (Offenburg- Baden). N 8-19, II-V, 1965
(3) К. Н. Успенский. Очерк царствования. Издание журнала "Голос
минувшего". Москва, 1917
ТАЩИТЬ И НЕ ПУЩАТЬ
В небольшом домике на берегу моря царь подписал манифест о даровании
свобод.
За умолкшими фонтанами и поредевшим парком, под шорох волны и осеннего
ветра несколько человек спорили в прибрежном петергофском коттедже с раннего
утра.
Дядья наседали на Николая и переругивались между собой. Спорили, есть
ли в России революция. Сошлись на том, что наступила ли она или только
надвигается, надо сманеврировать, выиграть время, собраться с силами - авось
удастся удушить бунт в зародыше. Горячились Николай Николаевич, прозванный
Длинным, и Алексей Александрович, известный в Петербурге гурман и гуляка.
Оба теснят царя к письменному столику, где на раскрытом бюваре ждет его
подписи бумага с заготовленным текстом.
Но он отказывается и упирается.
Он на это не пойдет.
Подпись свою на таком документе он не поставит.
Никаких послаблений. Никаких свобод.
Не просите и не уговаривайте. Напрасная трата времени.
Снова, в который раз, выступает вперед и нависает над племянником
Длинный. Бегает по кабинету, рассыпая на ходу не совсем деликатную
словесность, Владимир Александрович. Уступка эта ненадолго, повторяют они.
Это не уступка, а уловка. Надо схитрить и извернуться, иначе все пропадет.
Отказывается.
Надолго ли, ненадолго - все равно.
Не расположен.
Папенька такого не наказывали. Напротив, они завещали не поддаваться.
Ни прямой крамоле, ни юлящему либерализму. Их наказ был иной - по будочнику
Мымрецову: тащить и не пущать.
К полудню уговаривающие обмякли. Но прибыло из Петербурга подрепление:
Витте, глава правительства, он же один из авторов проекта Манифеста. На ходу
выскочив из коляски, побежал вниз по парку, по опавшей листве.
Снова в коттедже уговоры. Под шум прибоя и ветра бархатно журчат
круглые, настойчивые речи Сергея Юльевича Витте.
- Я вам не советую, - говорит он Николаю, - ходить на ненадежном судне
по открытому океану. Переждите грозу в гавани. Эту паузу выжидания дает вам
манифест о свободах. Переждав в тихой гавани непогоду, вы сможете взять
прежний курс. У вас снова будут развязаны руки.
Ho реакция та же: нет!
Ни в какую.
Его желание иное: не отступать перед крамолой; навалиться на нее с
силой утроенной, удесятеренной. Пойти на нее огнем и мечом. Подписи не
будет. Льгот и попустительства не будет. Он не такой. Его принимают за
кого-то другого.
Теперь, кажется, увядает и Сергей Юльевич.
Но осталась у него еще не выложенная карта: последние известия,
привезенные из правительственной канцелярии.
Он считает своим долгом довести до сведения его величества:
а) что общее число бастующих по империи перевалило за миллион, а
бунтующих в деревне - за три миллиона;
б) что число разгромленных крестьянами помещичьих имений достигло двух
тысяч;
в) что отмечены первые бунты в армейских корпусах, возвращающихся с
Дальнего Востока;
г) что если выступления мастеровых, мужиков и возвращающихся из
Маньчжурии солдат сольются воедино, а маневр с манифестом не состоится, его
величеству с семьей, возможно, придется эмигрировать из России;
д) о последнем свидетельствует поступивший из Берлина запрос: не желает
ли его величество, чтобы на случай необходимости выезда был послан к
Петергофу в его распоряжение германский эскадренный миноносец?
Пауза. Молчание. Пять минут. Десять.
Кажется, попадание.
Дошло.
Он что-то понял.
Похоже, он уловил, каков выбор: манифест - или германский крейсер.
Пожалуй, лучше манифест. С миноносцем подождем.
"Он сел у стола, ранее вставши, чтобы перекреститься, и подписал... Не
у стола, стоящего на возвышенности, где он принимает доклады, а у стола,
стоящего в середине комнаты, за которым он занимается" (1)...
Такого в его практике еще не бывало. Подумать только, какое унижение.
Ему пришлось собственной подписью скрепить грамоту о предоставлении прав
своим подданным - конечно, "ранее вставши, чтобы перекреститься".
До сих пор его обычаем были иного рода санкции, резолюции и повеления.
Они засвидетельствовали перед современниками и потомками, что в
Российской империи самым последовательным, упорным и бескомпромиссным
стражем царизма был сам царь.
В таком упорстве тихий и почти застенчивый Николай превзошел всех в
своем окружении: премьера и министров, генералов и казначеев, дядьев и
кузенов, сенаторов и священнослужителей, и даже самых ревностных из своих
слуг - кудрявых молодцов из "Палаты Михаила Архангела".
Таков он был до 17 октября и после; в начале царствования и в конце; в
препирательствах на петергофском взморье и несколькими годами раньше, когда
с другого взморья, крымского, в порядке своей "социальной педагогики",
принялся поучать царя здравомыслию и благоразумию Л. Н. Толстой.
Случалось и прежде в истории России: писатели пытались "оздоровляюще"
повлиять на царей - достаточно вспомнить А. И. Герцена и Александра II.
Толстовское обличение в адрес последнего самодержца стоит рядом с
герценовскими обличительными обращениями к "царю-освободителю". Сколь
иллюзорной ни казалась бы там и здесь преследуемая цель повернуть, изменить
образ мыслей и действий самодержца, - меньше всего было в этих действиях
наивности, диктовались они только болью за терзаемый царизмом народ.
Движимые жгучим к нему состраданием, авторы этих обращений готовы были
добиваться облегчения его участи пусть даже путем ходатайства за него перед
царем. И Герцену, и Толстому хотелось думать и верить, что царь, если его
уговорить, сможет и пожелает что-нибудь сделать для простых людей.
С трудом писал Толстой свое послание к Николаю II. В Гаспре тяжело
болел, чувствовал себя умирающим. Напрягая последние силы, отдавал себя
захватившему его делу, о котором его старший сын Сергей впоследствии писал:
"Несмотря на свои страдания и слабость, отец... даже диктовал. В конце
декабря (1901 года) он написал письмо Николаю II с призывом уничтожить тот
гнет, который мешает народу "высказать свои желания и нужды"... уничтожить
земельную собственность... 16 января была закончена последняя редакция этого
письма и отослана через великого князя Николая Михайловича. 28 января
Николай Михайлович телеграфировал, что письмо его передано царю". (С. Л.
Толстой. Очерки былого. Тула, 1965 г.).
Вероятно, адресата ошеломили уже первые два слова, которыми начиналось
письмо. "Любезный брат!"-такую, на первый взгляд, странную форму обращения к
Николаю II избрал Толстой. И сразу вслед за этим пояснение: "Такое обращение
я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к Вам в этом письме не
столько как к царю, сколько как к человеку-брату... Мне не хотелось бы
умереть, не сказав Вам того, что я думаю о Вашей теперешней деятельности и о
том... какое большое зло она может принести людям и Вам, если будет
продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь".
Из дальнейших строк адресат мог без труда уяснить себе, что именно
думают в Гаспре как о его теперешней деятельности, так и о видах на
продолжение чинимого им зла.
Толстой говорит самодержцу о бессмыслице самодержавия вообще, о
несправедливости привилегий и самоуправства поддерживающих самодержавие
паразитических классов - в частности. Он советует царю, во-первых,
отказаться от единоличной власти; во-вторых, провести отчуждение помещичьей
земли и передачу ее крестьянам. "Самодержавие, - поучает Лев Николаевич
царя, - есть форма отжившая"; в ее основе лежит идея "такого неисполнимого
намерения, как остановка вечного движения человечества". Лгут те охранители
царского строя, которые в оправдание свое заверяют, будто "останавливая
всякое движение жизни в народе, они обеспечивают благоденствие этого
народа".
Каково благоденствие, могли бы засвидетельствовать "те сто миллионов,
на которых зиждется могущество России", но которые "нищают с каждым годом" и
доведены до того, что "голод стал нормальным явлением" Берегитесь взрыва,
предостерегает царя Толстой, подумайте и о своей личной безопасности: не
дожидайтесь чтобы накатывающийся воз ударил по ногам. Не следует поддаваться
и иллюзии обожания, которым как будто окружают самодержца толпы
верноподданных, - это самообман. "Эти люди, которых Вы принимаете за
выразителей народной любви к Вам суть не что иное, как полицией собранная и
подстроенная толпа, долженствующая изображать преданный Вам народ, как,
например, это было с Вашим дедом в Харькове, когда собор был полон народа,
но весь народ состоял из переодетых городовых".
Ответить "Льву Великому" Николай маленький счел ниже своего
достоинства. Призывы Толстого оказались адресованными глухонемому. Позднее,
когда писатель окончательно убедится в безрезультатности своих обращений к
царю и его помощникам (Витте, Столыпину), он скажет в домашнем кругу: "По
крайней мере я все сделал, чтобы узнать, что к ним обращаться бесполезно".
Правда, потом Николай принял для частной беседы сына писателя. Льва
Львовича. Тщетно пытался тот завязать диалог на темы, затронутые в
гаспринском письме. Николай разговора не поддержал. Он угрюмо, почти
раздраженно сослался на свое обещание, данное в Ливадии умирающему отцу, и
на присягу, принесенную в московском кремлевском Успенском соборе в день
коронации. Льву Толстому-младшему ничего не оставалось, как посвятить
остаток времени популяризации других призывов своего родителя: не курить, не
пить и не убивать животных. Пояснения по этим тезисам Николай выслушал
спокойнее, с любопытством и даже не без видимого удовольствия, хотя потом не
бросил ни пить, ни курить, ни стрелять животных и птиц - например, ворон,
пальба по которым была едва ли не главным его развлечением.
Кончилась эта толстовская попытка "просвещения разбойников" тем, чем
она только и могла закончиться, то есть ничем. Убедившись в таком
результате, Толстой, вопреки всем своим проповедям о всепрощении и
безотчетной любви, проникается острым чувством гнева и личной враждебности к
Николаю. Тот, кого он назвал "любезным братом", впредь в беседах и письмах
клеймится как "малоумный гусарский офицер", а под конец назван "палачом" и
"убийцей". Охотно воспроизводит Лев Николаевич перед своими друзьями самые
резкие оценки деятельности царя, доносящиеся из низов народных: "Софья
Андреева, - рассказывает он однажды, - имела счастье встретить оборванца,
который ей сказал: "То был царь Николай Палкин, а теперь у нас Николай
Веревкин. Ну, да мы до него доберемся"".
Об этих настроениях Толстого царь знал (от охранки, агенты которой
таились даже среди домашней прислуги писателя). И, узнавая, выше своего
мелкокалиберного рефлекса на масштабные явления так и не поднялся. Не смог
выше приподняться ни при жизни яснополянского гиганта, ни после того, как в
астаповском пристанционном домике перестало биться великое сердце.
На докладной Столыпина о смерти Толстого царь надписал: "Господь бог
будет ему милостивым судьею".
"Накатывающийся воз" бьет по ногам все сильней.
Стачки в городах, нападения крестьян на помещичьи усадьбы все чаще
перерастают в вооруженные столкновения с властями.
Боясь потерять все, помещичьи лидеры призадумались, не пожертвовать ли
|
