«Функция исторического документа в произведениях Стендаля и Виктора Гюго» предполагает изучение художественной лаборатории романистов, способов отбора исторических фактов, почерпнутых ими в источниках, интерпретации реалий
Скачать 1.41 Mb.
|
| Правительство Российской Федерации Федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего профессионального образования "Национальный исследовательский университет "Высшая школа экономики" Факультет Медиакоммуникаций ВЫПУСКНАЯ КВАЛИФИКАЦИОННАЯ РАБОТА На тему: Функция исторического документа в романах Стендаля и В. Гюго Студент группы № 446ж Лукашкин А. С. Научный руководитель: Орд. проф., декан факультета филологии Пенская Е. Н. Москва, 2013 г. Оглавление: Введение. Обоснование темы 4-8 1. Исторический роман как исследовательская проблема 9-19 2. Генезис документального фактора в романе Стендаля «Красное и черное»: 2.1. Авторская рефлексия по поводу романа 20-21 2.2. «Газетная подоплека» романа 22-26 2.3. Биографические детали и их отражение в тексте романа 26-42 2.4. Иерархия общества времен Реставрации и его отражение в романе «Красное и черное»: Трагедия юности времен Реставрации 43-46 Общество глазами Жюльена Сореля 46-51 3. Генезис документального фактора в романе В. Гюго «Девяносто третий год»: 3.1. Роман «Девяносто третий год» как двойной итог в творчестве В. Гюго 52-53 3.2. Модель исторического романа и «Девяносто третий год» как кульминация жанра 53-57 3.3. Типология документальных истоков романа «Девяносто третий год» 57-60 3.4. Вымышленное и реальное в системе персонажей романа «Девяносто третий год». К проблеме функции прототипических элементов 61-66 3.5. Смысловой ряд романа «Девяносто третий год». Исторические факты в художественном преломлении 66-75 3.6. «Девяносто третий год»: характеристика историко-литературного метода. Обобщенные сравнительные данные 76-94 Заключение 95-97 Список литературы 98-104 Приложение 1 105-133 Приложение 2 134-142 Введение. Обоснование темы Тема работы «Функция исторического документа в произведениях Стендаля и Виктора Гюго» предполагает изучение художественной лаборатории романистов, способов отбора исторических фактов, почерпнутых ими в источниках, интерпретации реалий. Такой ракурс позволяет автору рассмотреть два типа интерпретирования исторического документа в художественном нарративе французской литературы девятнадцатого века: личное, очень интимное восприятие, как в случае Стендаля, или объективный подход, который скорее характерен для Виктора Гюго. Предмет этой исследовательской работы – художественные тексты и документальные источники: мемуары, переписки и газетный материал, принадлежащий эпохе 19 века. Объектом исследования являются произведения двух французских писателей: Стендаля и Виктора Гюго. Цель исследования – проследить, как исторический факт, документ преломляется и отражается в художественном тексте. Гипотеза, которая будет проверена и доказана в этой работе, заключается в предположении того, что для процесса становления романтизма во французской культуре переосмысление истории, сравнительно недавней, стало одной из острейших культурных и политических проблем. В этой связи сравнение фактов, деталей, свидетельств, закрепленных источниками, и их преломление в романах представляется особенно актуальным для понимания того языка и той тематики, которая была востребована свидетелями-современниками. В этом смысле Стендаль и Гюго представляют собой два явления, близких по силе переживания исторических событий, но во многом противоположных. Их сравнение выглядит продуктивным и достаточно показательным для прояснения этих различий. Документальное начало включает обширный пласт материалов, как то: биографии и автобиографии; эпистолярию; газетные и журнальные статьи; публицистические выступления писателей и исторических личностей; исторические исследования, на которые опирались и которые могли учитывать исследуемые авторы. Кроме того, мы сочли необходимым использовать интервью с переводчиками В. А. Мильчиной и А. А. Сабашниковой, которые послужили эмпирическим материалом1. Несмотря на то, что творчество обоих писателей уже довольно подробно изучено как в зарубежной, так и в отечественной науке, интерес к произведениям этих писателей стабильно высок. Это факт подтверждают новые исследования 1980-х годов, посвященных роману «Девяносто третий год» Виктора Гюго,2. То, что и сегодня этот роман требует серьезного изучения и ожидает новых интерпретаций, доказывает его присутствие в списке обязательных текстов для подготовки к государственному экзамену высшего ранга для учителей французской литературы3. Академическая новизна этого исследования заключается в том, что в работе сделан перевод, комментарий и сравнительный анализ тех источников, которые до сих пор не подвергались таком тщательному рассмотрению. Проведено последовательное соотнесение художественного текста и документальных источников – как непосредственно использованных в романах, так и оставшихся за пределами текста. Несмотря на то, что традиция изучения романов «Красное и черное» и «Девяносто третий год» заложена давно, целый ряд документальных источников остался за пределами внимания исследователей. Так, к примеру, «Мемуары» Жозефв де Пюизе, одного из лидеров Вандейского мятежа, есть в свободном доступе в интернете, но, так же, как и секретная переписка лидеров Вандейского мятежа, до сих пор не переведены и не входят в научный оборот. Следует оговориться, что, отдавая себе отчет в принципиальной разнице сочинений, автор данного исследования тем не менее их сравнивает, стараясь придерживаться единых критериев. Перед автором стояли следующие задачи:
Следует учесть, что 1830-м годам в европейской словесности уже сложился жанровый канон исторического романа, в основном закрепленный сочинениями Вальтера Скотта. Автор считает, что необходимо сразу после введения дать аналитический обзор эволюции исторического романа и процесса изучения этого жанра. Для Стендаля, участвовавшего в войнах под началом Наполеона и занимавшего видную должность, история стала тем, что ему удалось испытать на самом себе. Однако он предпочел не следовать уже установленным правилам изображения исторических событий, далеких и сравнительно недавних, а - как он сам это называет, - «дерзнуть». «Дерзость» заключалась в том, что Стендаль сам учился обращаться с историей и учил читателя приручать ее. В итоге, его творчество стало отдельной школой, направлением, что было в целом характерно для произведений французских романистов нового поколения. Стендаль все события проверяет своим личным опытом, переживаниями, наблюдениями, во многом отождествляя себя и своего героя. Такое сплетение двух реальностей – исторической и биографической – выплавляется в художественном тексте. Для того, чтобы проследить процесс получения этого синтеза, автору данной ВКР понадобился автобиографический роман «Жизнь Анри Брюлара» и биографическое описание Стендаля, проведенное А. К. Виноградовым в книге «Стендаль и его жизнь». Чтобы найти сходство между реальной историей Антуана Берте и историей Жюльена Сореля автор изучил выдержки из дела Берте, опубликованные в газете Le journal des tribunaux и главы из исследовательской работы Christine Klein «Le rouge et le noir: analyse critique». В качестве мемуаров ему послужили «Биографические заметки Анри Бейля о самом себе», а также «Жизнь Анри Брюлара». Виктор Гюго работал с историческим фактом совсем в другом измерении. Для него отношение к прошлому, к истории политической требует особой, почти научной, точности в воспроизведении деталей, как будто лишенных какого-либо вымысла и проверяемых на достоверность. Для прояснения того, как устроена художественная лаборатория Гюго, привлечены работы исследователей его творчества - Kathryn M. Grossman “The Later Novels of Victor Hugo”, Пустынникова Г. А. «Великая Французская революция и якобинство в романах «Девяносто третий год» и «Боги жаждут»: к проблеме историзма В. Гюго и А. Франса», М. С. Трескунов «Роман Виктора Гюго «Девяносто третий год»», исследование И. М. Нусинова «Проблема исторического романа: В. Гюго и А. Франс», (изучение событий, повлиявший на процесс написания художественного текста Виктором Гюго). Кроме того, известно, что прототипом маркиза де Лантенака в романе «Девяносто третий год» стал Жозеф де Пюизе, который оставил мемуары. В нашу задаче входила реконструкция биографии, реального образа автора «Мемуаров» де Пюизе. С этой целью пришлось обратиться к таким сетевым ресурсам, как Dictionary of Canadian Biography Online и Early Canada Historical Narratives. Автор исследования использовал множество работ, чтобы выяснить соответствие персонажей и эпизодов романа реальности. Из них это: Maurice Hutt “Chouannerie and Counter-Revolution: Puisaye, The Princes and The British Government in the 1790s”, Kathryn M. Grossman “the Later Novels of Victor Hugo”, Е. М. Мягкова «Непостижимая Вандея: сельский мир на западе Франции в XVII-XVIII вв» (описание быта вандейцев, шуанов), труды Э. Мишле, Ламартина, Луи Блана (описание деятельности Конвента и его лидеров), к которым обращался и сам писатель. Свое исследование автор постарался сделать, насколько это было возможно симметричным, построенным, насколько это позволял материал, согласно единым критериям. Таким образом для обоих авторов в работе представлено изучение исторического контекста произведения, изучение нововведений, которые писатели допустили в произведении, изучение главного героя романа и сопоставление его с историческим прототипом), сравнительный анализ в форме таблиц, выводы, сделанные на основе анализа.
За последние полтора века исследователями потрачено немало усилий, чтобы описать особенности исторического нарратива, составить его генетическое досье, выявить трансформацию канонов. На этом фоне очередное обсуждение феноменологии исторического романа, которое мы предлагаем в виде статьи, имеет смысл как попытка составить конспект «путеводителя» по двум масштабным библиотекам: собственно огромной коллекции исторических романов, преимущественно в их русском изводе 19в., и собранию разномасштабных и разнокачественных трудов, неизменно сопутствующих этому жанру. Такой «путеводитель» был бы полезен, поскольку в специальных и междисциплинарных сферах отсутствует какое бы то ни было систематическое описание огромного пласта историко-литературного материала. Отсутствуют полноценные библиографии «второго уровня» . Отсутствуют библиографические указатели, фиксирующие жизнь жанра в тот или иной период. Счастливым исключением стала эпоха 1820-1830-х годов – один из первых «звездных часов» исторического романа на русской почве. Закономерна сосредоточенность исследователей, их особые эстетические предпочтения, связанные с этим временем, закономерен поэтому и выход подробной описи текстов первой трети 19 века, переводных и оригинальных4. Однако, другие периоды «сгущения» жанра изучены слабее. Неравномерность и неравноценность результатов научной работы в данном поле можно объяснить по-разному, но не в последнюю очередь причины кроются в особой трудоемкости занятий: если на заре русской истории жанра, отечественные версии достаточно компактны по сравнению с европейскими аналогами, то к 1870-1880-м они увеличиваются в объеме. Тому, кто испытывает непреодолимое желание пуститься в это рискованное литературное путешествие, следует учитывать, что исторические романисты плодовиты чрезвычайно, и эвристика на этом участке требует изрядного времени5. Обсуждение и понимание исторического романа составило особую линию русской и европейской мысли, начало которой восходит еще к моменту появлению ранних опытов этого жанра. Ее определили несколько основных тенденций – свободное читательское размышление, соучастие писателей и журналистов, близких литературному цеху и нередко инициирующих дискуссии по поводу родовых свойств романа, легитимности существования жанра в тех или иных социо-культурных обстоятельствах, и научное изучение исторического романа как историко-культурного феномена. Начнем с науки. При построении навигации в этой части возникает предсказуемая развилка: возможен хронологический маршрут, закономерен и проблемный. И в том, и другом случае неизбежны потери. Во втором, скорее всего, их возникнет больше, поскольку неучтенными могут оказаться работы частного характера. Мы предлагаем смешанный путь, проблемно-хронологический, хотя понимаем, что и он не защищен от упущений. Следует выделить на этом пути несколько магистралей. «Удельный вес» их по отношению друг к другу трудно определить. Тем не менее безусловный приоритет в исследованиях исторического романа принадлежит работам, посвященным «ядрообразующим именам», сюжетам, типам повествования и традициям. К первым можно отнести романы Вальтера Скотта и романы В.Гюго, а на русской почве к этим «конкурирующим» моделям, по мнению критиков, добавлялось мощное воздействие Карамзина, историка и повествователя, сохранявшего свою актуальность, как в первой, так и во второй половине 19 вв. Позднее Пушкина. К традициям, доминирующим в описаниях исследователей, принадлежит также готическая ветвь , ветвь «черных» романов, романов ужасов, с которой в большей степени соотносится романное творчество Гюго. Системное изучение европейского и русского исторического романа начинается в 1890-х годах. Одним из ранних научных подступов к этому жанру можно считать работы Луи Мэгрона об историческом романе эпохи романтизма6. В России же в конце 1880-х к обсуждению истории жанра возвращает публику Скабичевский Александр, критик-народник, упрекавший Карамзина и его последователей – Загоскина, Лажечникова –в недостоверности и недостаточном соблюдении исторических реалий. По мнению Скабичевского, скачок, совершенный в 1820-х годах русской исторической беллетристикой, произошел благодаря некоторому освобождению от зачарованности Карамзиным7. Если следовать логике крупных вех изучения жанра, то любая выборка показывает, насколько широк был диапазон интерпретаций, исследовательская фокусировка, ракурс наблюдений. Но даже и в этом с трудом поддающемся какой-либо классификации пестром ресурсе можно видеть, что очень объемная группа разнокалиберных исследований – от фундаментальных монографий до отдельных статей – посвящена Вальтеру Скотту. Литературоведы и критики рассматривают его тексты комплексно, изучают особенности отдельных произведений и их проекции. Вальтер Скотт как предлог, стартовая площадка, выход к обсуждению базовых категорий жанра –вот спектр проблем, которые мы находим на этом разработанном участке. Так, для Вильгельма Дибелиуса, немецкого литературоведа, профессора Берлинского университета, важно показать генезис жанра, балансирующий между готическими и авантюрными составляющими. Две его капитальные идеи заключаются в подробном обосновании преобладания частной жизни героя, столь важной в художественном мире Вальтера Скотта, над общим ходом событий, и вальтер-скоттовски «маркированном» выборе главного персонажа, независимого, чуждого всем враждующим или дружественным лагерям, партиям. Эту концепцию Дибелиус строит, опираясь на анализ «Уэверли».8 Стратегии Вальтер-Скотта обсуждает и Дьердь Лукач в своей работе «Исторический роман» (написана в Москве зимой 1936 года)9. СогласноЛукачу, универсальный жанр прочно вписан в марксистскую парадигму развития буржуазного общества. При этом историю, и прежде всего ее вальтер-скоттовскую романную версию, Лукач понимает двояко: одновременно как историю, творимую современниками, и как самостоятельную предысторию. Многие тексты Лукача в то время вызывали бурное обсуждение в Москве. Его «Исторический роман» не составил исключение. Документы об этих дискуссиях хранятся в материалах В.Б.Шкловского10, ранее опубликовавшего свои размышления на эту тему11. Вполне ожидаемо, что рядом с именем Лукача появится также и имя М.М.Бахтина. На близость, порой, совпадение подходов к теории жанров Бахтина и Лукача исследователи указывали не раз12. Показательны в том числе их совпадения/расхождения в интерпретации исторического романа. Если для Лукача этот жанр все же не обладает самостоятельностью, поскольку в нем отсутствует набор факторов, опирающихся на «специфическую правду жизни», если для него в первую очередь важны различные точки отсчета, обеспечивающие знание о мире, то для Бахтина актуальны романные типы, реализованные в разных хронотопах. Так, описывая феномен Вальтер-Скоттовского романа, он отмечает особую значимость «замкового времени», а приключенческое, авантюрное начало создает предпосылки для моделирования не просто отдельных занимательных сюжетов, пусть имеющих реальные корни, а для вторжения подлинной исторической стихии, «философии истории». В родословной исторического романа Бахтин видит целый генетический «букет» - от готического наследия, до следов семейно-биографического романа, исторической драмы. Все эти «семена» перемешиваются, следы и границы стираются и, как в плавильном котле», спекаются в исторической форме вальтер-скоттовского повествования. Перекликаясь с Дибелиусом, Бахтин отмечает «готический авантюризм» или «авантюрность готики» в качестве отличительного признака этого нарратива, прослеживаемого в романах Вальтера Скотта13. Таким образом, мы видим, что основные контуры «философской программы» жанра исторического романа складывались почти век спустя в 1890-1930- х гг – примерно через сто лет после первого беллетристического «залпа» 1810-1830-х годов. Однако, если остановиться только на этой программе, то картина мысли была бы далеко не полной. Учитывая, что исторический роман практически всегда оставался в поле зрения литературоведов, следующий условный этап внимания к авторам 19 века по времени совпадает с активизацией темы истории в литературе, искусстве и публицистике в 1940-1950-х годах. В конце 1950-х, а особенно в 1960-1980-х появляется немало работ – монографий, отдельных статей - в которых по-прежнему точкой отсчета и главным измерителем жанра остается романный тип, заданный вальтер-скоттовским повествованием14. Другие тексты рассматриваются, как правило, сквозь призму этой модели. Она же становится главным измерителем типологии жанра. Если суммировать многочисленные исследования, которые выходят в это продуктивное для изучения исторического романа двадцатилетие, то можно выделить несколько направлений, на которых фокусируется внимание литературоведов: они затрагивают прежде всего идеологический аспект15, затем большой комплекс работ связан с обсуждением структурных особенностей романа16, с поисками дифференциальных признаков в изображении исторического процесса17 , тематических источников18, с изучением возможных вариантов конфликтных ситуаций19, пропорций и диспропорции в соотношении документального и вымышленного начала20, обобщенного изображения и детализации21, осмыслением конфигурации взаимодействия автора, повествователя и системы персонажей22, классификации видов, нюансов исторического нарратива 23, этнографических элементов, повышенная концентрация которых может быть отнесена к доминирующим признакам жанра24. Поиском «секретов» жанра, «ключей» к этой форме заняты многие, но особо перспективны, на наш взгляд, наблюдения, касающиеся морфологии жанра, его алгоритмов, которые держат повествовательный каркас и четко обнаруживаются при сравнении разных текстов25. Следует отметить, что в это время и позже исследователи оперируют набором измерителей, эталонов жанра, имеющих как европейские, так и отечественные корни. К последним, разумеется, относится пушкинская историческая проза, вобравшая и русский, карамзинский опыт, и переосмысляющая наследие французов и англичан. Пушкин особенно ценил искусство Скотта «объективно» воссоздавать исторические эпохи и представлять исторических героев «домашним образом». Скоттовский опыт был использован им при создании исторических романов «Арап Петра Великого», «Дубровский» и «Капитанская дочка»26. О восприятии романистики Скотта Пушкиным существует большая литература27. Чрезвычайно важны в философском и историко-культурном плане те работы, в которых интерпретируются не только «уроки Вальтера Скотта», усвоенные Пушкиным, но их переосмысление, «переписывание»28. В свою очередь пушкинский «образ истории» стал точкой отсчета, той вехой, с которой так или иначе сверяют свое существование в этом интеллектуальном и художественном пространстве романисты последующих поколений. Реминисцентность, диалог, скрытая или открытая полемика с Пушкиным, отмена пушкинской логики, спор с ней или, наоборот, уточнение найденных им эстетических решений, когда сталкиваются законы истории и жизни частной – вот та парадигма дарматических коллизий, в которой обнаруживают себя и А.К.Толстой, и А.Ф.Писемский, и Л.Н.Толстой, и Н.С.Лесков.29 Вне Пушкина, без Пушкина конструкция исторического романа второй половины ХIХ века практически не существует. Чрезвычайно обширен пласт работ, посвященных английской30 и французской31 ипостаси исторического романа, в них обсуждается также проблема соперничества в популярности Скотта и Виктора Гюго за пределами национальных культур. Интерес к историческому роману в 1980-1990-2000-х стабильно высок, что подтверждается также диссертациями, посвященными как структурным, теоретическим проблемам32, так и пристальному изучению отдельных творческих историй авторов и текстов33. Несмотря на высокую степень изученности исторического романа в России, все же целый ряд тем остается не проясненным до конца. Так, к примеру, остается открытым вопрос о месте самого жанра в литературной иерарии, о ранжировании мест и имен , представлений о классике и массовой литературе в этой сфере, о «перворазрядных» писателях, принадлежащих мейнстриму и периферии (классика классики в данном случае не в счет: Пушкин, Гоголь, А.К.Толстой были и остаются «мерой мер»), о переходе из одной литературной страты в другую, об исторических мифах, создаваемых этими авторами, и той мифологией, которая разрасталась вокруг них. Сенковский неслучайно назвал исторический роман «побочным сынком без роду, без племени, плодом соблазнительного прелюбодеяния истории с воображением»34 Список дискуссионных проблем может быть продолжен. Безусловно, к ним можно отнести размытость дефиниции самого жанра и стержневого для его интерпретации понятия «историзм». Трудно не согласиться, однако, с рабочим определением, в котором просто перечислены очевидные свойства: «…любой “исторический” роман — это литература, а не исторический труд, он опирается на нормы и условности художественной литературы своего времени, и на материале и в среде прошлого отыгрываются и проблематизируются ценности настоящего. В то же время исторический роман так или иначе вынужден учитывать норму представления прошлого в исторических трудах, что в определенной степени связывает художника, уменьшает степень его творческой свободы. Так что “исторический” роман всегда “квази” — это “квазиистория” и “квазилитература”.35 Исторический роман существует в пограничной зоне не только истории, литературы, быта, но и на перекрестье жанров. Как уже упоминалось выше, он собрал многие традиции и художественные практики. Для российского контекста особенно значимо то, что роман приходит «на смену» романтической поэме, более того, он всегда «живет» рядом с повестью, новеллой, а к середине XIX века особенно актуализируется его соседство и перекрестное опыление с такими жанрами, как историческая драма, хроника, баллада. Его генетический код сохраняет память о романе воспитания, семейно-биографическом, психологическом, философском романе, в нем явственно различимы следы, авантюрно-приключенческие, воспоминания о готическом романе. В последней трети XIX века в нем, как в зеркале, отражаются перипетии бурно развивающейся жизни прессы того времени. Исторический роман учитывает и по-своему чутко реагирует на перипетии совсем другой истории –самой что ни на есть ближайшей, современной, запечатленной газетно-журнальной текучестью. Одно из немногих достаточно устойчивых положений, не вызывающих острого «конфликта интерпретаций», касается условной периодизации историко-беллетристического пласта. В нем традиционно признают две волны, два пика: 1830-1840-е и 1870-1880-е годы.
В данной работе мы обращаемся к явлению исторического романа во французской словесности. К тому времени, как Стендаль написал «Красное и черное», сложилась уже определенная традиция написания подобных текстов, однако отметим, что Стендаль причисляет себя к новаторам и сам объясняет, почему. 2.1. Авторская рефлексия по поводу романа Стендаль дал комментарии к своему роману в «Projet d’article sur Le rouge et le noir» (осень 1832 года). Этот текст он отправил графу Сальваньоли, флорентийскому адвокату и писателю. Для ощущения большей свободы и отстраненности - и ему вообще это было свойственно – Стендаль подписался псевдонимом «D. Gruffot Papera»; текст написан от третьего лица. Я опять использовал первоисточник, чтобы попытаться самому вникнуть в суть оригинала. Его концепция заключалась в следующем: После того, как он выразил недовольство французскими нравами при Реставрации, он обосновал идею своего произведения, строившуюся на нарушении правил и запретов. Первая «дерзость»: «Красное и черное» объективно описывает современное общество и не сводится к анекдотичным подробностям, как, по мнению Стендаля, было принято во французской словесности, ориентированной на то, чтобы главным образом развлечь читателя, занять его досуг: «Гений Вальтера Скотта ввел Средние века в моду; можно было быть уверенным в успехе, описывая на двух страницах вид из окна комнаты, где жил герой; еще две страницы – для того, чтобы описать его одеяние, и еще две – чтобы обрисовать форму кресла, на котором он сидел. Месье де Стендалю наскучило все это Средневековье, и он рискнул рассказать приключение, которое произошло в 1830 году, оставив читателя в полнейшем неведении о покрое платьев, которые носили мадам де Реналь и мадемуазель де Ла Моль, его две героини, ибо в романе их было именно две – против всех тех правил, которым до сих пор надо было следовать». Вторая «дерзость»: Роман описывает нестандартные формы, в которые облечена любовь в парижском обществе данной эпохи, и, в более общем смысле, изображает портрет «нравственной Франции» 1830 года: «Автор пошел еще дальше: он осмелился показать характер парижанки, которая не любит своего любовника, пока не будет каждое утро просыпаться с мыслью о том, что может его потерять. Таков эффект непомерного тщеславия, ставшего практически единственной страстью этого города, где все такие разумные. Любовник может заставить себя любить, воспротивясь искреннему душевному порыву. В Париже, чем больше он убеждает, что он верен навеки, что он обожает, тем больше он теряет в глазах своей возлюбленной»36. Стендаль показывает, где он нарушил традиции, казалось бы прочно установившиеся. Однако «историзм» произведения, несомненно, остается. Роман «Красное и черное» - уникальное сочетание биографических подробностей, документально-публицистического начала и художественной условности. В этой главе мы исследовали взаимосвязь этих трех элементов в тексте; соответственно, мы опирались на три источника: биографию Стендаля, информацию, почерпнутую из газеты той эпохи «Le journal des tribunaux» и мемуары. В романе все эти источники переплелись, и мы попытались их «распутать», рассортировав материал в зависимости от его корней и жанровых принадлежностей.
К 1830 году «биографизм» Стендаля можно считать одним из главных свойств его писательского метода: за его плечами были и биографии художников, писателей, композиторов («Жизнеописание Гайдна, Моцарта, Метастазио», «История живописи в Италии») и критические очерки, в которых тоже важны биографические детали предметов его описаний («Прогулки по Риму»). Но все-таки его дебютный роман «Красное и черное» особым образом устроен художественно и структурно. Известно, что в основу произведения легла реальная история, которая была опубликована в разделе хроник la Gazette des tribunaux в декабре 1827 года. Давно замечено сходство между Антуаном Берте и Жюльеном Сорелем. Исследователи, например, Виноградов, представляют складную историю преступления этого молодого человека. Но нам показалось этого недостаточно для выяснения причин поступка Антуана, и мы обратились к первоисточнику – выдержкам из дела Берте. Переводов данной газетной статьи найти не удалось, и здесь приводятся выдержки, переведенные самостоятельно: Антуан Берте, 25 лет отроду, вышел из семьи бедных, но честных мастеровых; его отец — кузнец в деревне Бранг. Будучи хрупко сложенным и не очень хорошо приспособленным к тяжелой физической работе, Антуан с детства отличался незаурядными умственными способностями. Вдохновленный несколькими выдающимися личностями, юный Берте с детства грезил сменить свое скромное поприще на солидную должность в церковной службе. Деревенский кюре принял Антуана, как родного сына, обучил его азам науки. С его помощью в 1818 году Берте поступил в Малую семинарию в Гренобле. В 1822 году серьезная болезнь вынудила его прервать учебу. Вняв настойчивым просьбам кюре, месье Мишу доверил юному Берте образование своих детей, благодаря чему молодой человек смог зарабатывать на жизнь. Мадам Мишу, любимая супруга, женщина 36 лет с безупречной репутацией, могла ли она понимать, чем обернется невинное проповедование добрых идей привлекательному двадцатилетнему юноше? Так или иначе, по истечении годичного срока Антуан Берте был выставлен из дома Мишу. В 1825 году Антуану удается поступить в Большую семинарию Гренобля. Там он показывает себя исключительно талантливым учеником, с великолепной памятью и прекрасным знанием латинских и греческих поэтов. Судя по оговоркам в протоколе, виною того, что уже через месяц Берте был выгнан оттуда без малейшей надежды на возращение, послужила неблаговидная политическая характеристика юноши. Вскоре ему удалось обосноваться у де Кордона и работать репетитором. Антуан перестал думать о своих планах, связанных с церковным поприщем. Тем не менее, спустя год его уволил и де Кордон, по достоверно неизвестным причинам, однако, по-видимому, связанным с очередной интригой, - речь шла о каких-то перехваченных письмах, написанных Антуану дочерью де Кордона. Итак, наш герой вновь собрал свои силы, чтобы попробовать подняться по карьерной лестнице и вернуться в церковную сферу. Он тщетно ходатайствовал о принятии в семинарии Беллея, Лион и Гренобля; ему было везде отказано, и он, в конце концов, отчаялся. Берте узнает о том, что помимо неблагоприятной характеристики о нем, известной всем учреждениям, клеветнические письма рассылает Мишу. Молитвы и упреки, изначально наполняющие письма супругам Мишу, которые он им регулярно отправлял, в итоге превратились в страшные угрозы. Однажды он написал месье Мишу: «Я хочу ее убить». Такие странные способы, однако, оказались продуктивными. Мишу попытался открыть семинарию, но его старания не увенчались успехом. Все, что ему удалось сделать для Антуана, - устроить его у Троллье, нотариуса в Морестеле. Но Берте, верный своим амбициям, с презрением заявил, что он не собирается довольствоваться жалованием в 200 франков, и продолжил досаждать Мишу письмами. В прошлом июне Берте был введен в дом Троллье. 15 июля он вернулся в Лион, чтобы купить два пистолета; оттуда он написал новое письмо мадам Мишу, полное угроз. После того, как он вернулся в Морестель, его часто видели упражняющимся в тире. В воскресенье 22 июля Берте зарядил оба пистолета и отправился в Бранг. Во время мессы он появился в церкви и разместился в трех шагах от скамьи мадам Мишу. Вскоре он увидел, как она входит в церковь, сопровождаемая двумя детьми, у одного из которых он был учителем. Там он неподвижно дожидался момента, когда священник раздал причастие. В своем выступлении прокурор сказал: «Ни уважение к своей благодетельнице, ни святость места, ни одна из самых сокровенных тайн религии, - ничто не смогло тронуть эту душу, преданную гению разрушения. С глазами, прикованными к своей жертве, чуждый священной атмосфере, которая его окружала, с адским терпением он выждал мгновения, когда смог нанести верный удар. Мгновение пришло, и тогда, когда души всех стоящих вокруг были обращены к Богу, тогда, когда беззащитная мадам Мишу, в своих молитвах, возможно, упоминала имя и этого неблагодарного, для которого она стала самым ненавистным врагом, два выстрела с коротким интервалом прогремели в воздухе. Испуганные посетители видели, как практически одновременно упали и Берте, и Мишу; она, словно в ожидании повторного преступления, закрыла телом своих маленьких детей. Кровь убийцы и его жертвы, смешавшись, хлынула на ступени святыни». Из перевода видна не просто последовательность событий, но и их причинно-следственная связь, потому что это перевод не художественного текста, а материала дела, заведенного на Антуана Берте. Известно, что и Берте, и г-жа Мишу остались живы. На вопрос суда об истории преступления Берте сообщил только одно: «Выброшенный из общества, я был жив для двух страстей – любви и ревности». Он отказался давать показания. Г-н Кордон (прототип де Ла Моля) писал г-же Мишу (прототип г-жи Реналь), прося ее рассказать об Антуане Берте. Письмо г-жи Мишу, как и в романе, заставило пойти молодого человека на преступление. Однако, в отличие от Сореля, Берте не был гильотинирован: он был осужден на пять лет тюремного заключения и на десять лет полицейского надзора. Берте рассказал, что в действительности, после того, как он был изгнан из дома Мишу, через несколько недель он вернулся для тайного свидания и обнаружил, что в доме появился новый репетитор, ставший новым любовником г-жи Мишу. Помимо того, что сюжет «Красного и черного» практически полностью повторяет историю Антуана Берте, Стендаль придал своему персонажу чрезвычайно схожую с Берте внешность: (О Жюльене) «Это был невысокий юноша лет восемнадцати или девятнадцати, довольно хрупкий на вид, с неправильными, но тонкими чертами лица и точеным, с горбинкой носом. Большие черные глаза, которые в минуты спокойствия сверкали мыслью и огнем, сейчас горели самой лютой ненавистью. Темно-каштановые волосы росли так низко, то почти закрывали лоб, и то этого, когда он сердился, лицо его казалось очень злым. Среди бесчисленных разновидностей человеческих лиц вряд ли можно найти еще одно такое лицо, которое отличалось бы столь поразительным своеобразием. Стройный и гибкий стан юноши говорил скорее о ловкости, чем о силе. С самых ранних лет его необыкновенно задумчивый вид и чрезвычайная бледность наводили отца на мысль, что сын его не жилец на белом свете, а если и выживет, то будет только обузой для семьи. Все домашние презирали его, и он ненавидел своих братьев и отца; в воскресных играх на городской площади он неизменно оказывался в числе побитых»37. Таким образом, мы можем сопоставить систему персонажей с реальными лицами: Жюльен Сорель – Антуан Берте Г-жа де Реналь – госпожа Мишу Мадемуазель де Кардон – маркиза де Ла Моль Служанка, выдавшая любовную тайну госпожи Мишу – Элиза Также следует сделать комментарий относительно пространства: Стендаль переносит действие из Дофине во Франш-Конте, придумывает городок Веррьер, а епископ, судебный трибунал и прочие представители власти населяют небольшой Безансон. Стендаль очень аккуратно и последовательно зашифровывает, маскирует реальные имена и названия. Практически все они выдуманы писателем; их прототипы найти нетрудно. Однако такой подход позволяет Стендалю погрузить читателя в мир книги, «вырвать» его из реальной жизни. Итак, мы сравнивали реальные происшествия или перипетии и их отражение и преломление в художественном тексте. Эти сравнения проведены на уровне анализа сюжета, системы персонажей и пространства в романе.
Мы приведем несколько фактов, показывающих, как события в жизни Анри Бейля, или Стендаля, отразились в его произведении. Приметы недавней революции повсеместно в «Красном и черном», начиная с детских воспоминаний. 7 июня 1788 года маленьким мальчиком Анри Бейль стал свидетелем Дофинезского революционного движения, вошедшего в историю под названием «День черепиц». В своих набросках о детской поре он записывает следующее: «Я был отчаянный республиканец, что вполне понятно. Родители мои были крайними роялистами и ханжами...В довершение всех бед я соорудил себе небольшое трехцветное знамя, с которым торжественно прогуливался по необитаемым комнатам обширного нашего дома в дни республиканских побед...»38 Другое обстоятельство из детства писателя: Аббат Райян, нанятый отцом для воспитания Анри, оставил в памяти мальчика лишь отвращение, в отличие от другого аббата — Шелана. Этот же Шелан встречается нам в романе: «культурный почитатель античной поэзии, только по внешности служитель культа, но в душе эпикуреец-безбожник». Задушевные разговоры юноши с этим аббатом практически запротоколированы в романе. Сюжет из зрелой жизни Стендаля, также повлиявший на роман: В годы Реставрации Бейль сошелся с Полем-Луи Курье, парижанином, сыном богатого дворянина. Курье никогда не носил дворянскую фамилию (де Мере), потому что испытывал отвращению к тому, что богатые притесняют бедных. Характер бунтаря всегда прорывался в нем наружу. Курье изучал древнегреческую литературу и однажды в библиотеке испортил книгу чернильным пятном, что привело к полемике с издателем. «Lettre à M. Renouard sur une tâche faite à un manuscrit en Florence» стало одним из его первых памфлетов. По возвращении во Францию он стал защищать интересы бедного крестьянства, прославился после ряда выступлений на эту тему (например, «Pétition aux deux Chambres», 1816 – о злоупотреблениях полиции и священников) и стал одним из самых грозных врагов Реставрации. За один из своих лучших памфлетов «Simple Discours de Paul-Louis etc.» он был приговорен к тюремному заключению; после освобождения отомстил судьям памфлетом «Aux âmes dévotes de la paroisse de Veretz» и публикацией своего «Procès». Как раз в это время, в 1821 с Курье близко сходится Стендаль. По своим литературным заслугам Курье имел право на избрание в Академию, но закрыл себе туда путь едким письмом против неё («Lettre à Messieurs de l’académie des Inscriptions», 1819). Участие Бейля в памфлетной работе Курье не доказано, однако мысли Поля-Луи воспроизводятся в романе «Красное и черное», например, в главе 23, части 2 «Духовенство, леса, свобода»: «Важная персона продолжала свою речь; видно было, что это человек осведомленный; Жюльену очень понравилась мягкая, сдержанная убедительность, с которой он излагал свои великие истины: 1. У Англии не найдется для нас ни одной гинеи, там сейчас в моде экономия и Юм. Никто, даже их святые, не дадут нам денег, а господин Брум поднимет нас на смех 2. Больше чем на две кампании венценосцы Европы не рискнут пойти без английского золота, а двух кампаний мало, чтобы раздавить мелкую буржуазию. 3. Необходимо создать во Франции вооруженную партию, без чего монархические элементы Европы не отважатся даже и на эти две кампании. А четвертый пункт, который я позволю себе вам представить как нечто совершенно бесспорное, заключается вот в чем: Немыслимо создать вооруженную партию во Франции без помощи духовенства. Я вам прямо это говорю, господа, и сейчас вам это докажу. Надо все предоставить духовенству. Находясь денно и нощно при исполнении своих обязанностей, руководимое высокодостойными людьми, кои ограждены от всяких бурь, ибо обитель их за триста лье от ваших границ...»39 Прежде, чем продемонстрировать само сравнение, мы нашли необходимым дать краткий комментарий по поводу материалов, послуживших для изучения биографии Стендаля. В «Жизни Анри Брюлара» преимущественно представлено описание детства и ранней юности писателя. В «Воспоминаниях эготиста» читатель находит историю девятилетнего пребывания в Париже с 1821 по 1830. В книге представлена столица времен Реставрации. Многочисленные литературные и бытовые подробности, заимствованные Стендалем из собственной биографии, для наглядности можно собрать в несколько тематических таблиц, демонстрирующих сближения и расхождения реальной жизни и литературы. В левом столбце представлены события, документально подтвержденные, правом – перекликающиеся с ними обстоятельства в романе.
| ||||||||||||||
Похожие:
 | Главная цель курса формирование у студентов исторического мышления, освоение накопленного предыдущими поколениями мирового и отечественного... |  | При этом предусмотрены средства до 70% — на комплектование художественной, научно-популярной, педагогической и методической литературой... |
| Одноэтапные и двухэтапные методы работы цитологической лаборатории. Организация работы цитологической лаборатории. Директивные документы,... | | Управление маркетинговой деятельностью предприятия предполагает планирование, оценку риска и прибылей, выполнение и контроль маркетинговых... |
| Изучение кадровых вопросов с помощью «Путеводителя по кадровым вопросам» через Быстрый поиск 7 | | Целью данной работы является изучение основных статистических методов анализа и интерпретации экспериментальных (случайных) данных... |
| Фнс россии предлагает бухгалтерскому сообществу для использования при оформлении фактов хозяйственной жизни форму единого передаточного... | | Под учетной политикой организации понимается, принятая ею совокупность способов ведения бухгалтерского учета первичного наблюдения,... |
| Функция, в рамках исполнения которой представляется муниципальная услуга (функция) | | Многообразные факты, извлекаемые из различных источников, составляют фундамент всего исторического познания. Вот почему понятие исторического... |