Скачать 1.97 Mb.
|
11 Я сунул ключ в скважину — и снова, как тогда, услышал щелчок. Мэри, Мэри, чудеса — Мэри едет в небеса… И стал гипнотизировать зрачок, его незрячую точку. «Открывай, сволочь». За дверью ожили, зашевелились. Лязгнул замок, створка поддалась. В черном проеме возникло белесое пятно. — Как отдохнули? На площадку из квартиры вышла девушка. — Откуда вы знаете? — я настороженно сощурился. При свете лампы стало видно, что девушке сильно за сорок и шелковый халат накинут на голое тело. — Загорели, — запахнув ткань, кивнула. — Египет? — Таиланд. — Да что вы? — закрыла лицо руками, халат разъехался. Розовую распаренную ляжку покрывала венозная сетка. — Как там было, расскажите! — подбирая полы, нагнулась так, чтобы я смог оценить толстую грудь. — Вот, выбрался, — пожал плечами. — Тут ужас что показывали! — Пару минут было страшно. Потом ничего, нормально. Приключение. — Вы говорите как мужчина. Как молодой мужчина, — в голосе игривые нотки. — А дети? А мы, женщины? «Ничего не скажешь, в самом деле». — Подумала, столько лет живем, а незнакомы, — она назвала свое имя. — Как-то это неправильно. — улыбнулась. — Не по-соседски. Может, зайдете в гости? …В коридоре ее крохотной и чрезвычайно захламленной квартиры пахло кошатиной. Елозил паркет — судя по всему, полы часто заливали. Слева тахта, вдоль стены румынская стенка, на столе старый компьютер. Видно, что в зазорах клавиатуры лежит пепел или пух. Из-под ног шарахнулся серый кот. — Это кот, он людей боится, — оправдываясь, она пятилась к окну, завешенному парчовой шторой. — Его недавно во дворе ошпарили. Прежде, чем она зажгла свечи, я успел разглядеть ее как следует. Лицо ухоженное, четкая линия губ. Выщипанные брови, мохнатые ресницы. Похожа на какую-то американскую актрису и лет пятнадцать назад наверняка слыла красоткой. А теперь черты лица заострились. Кожа подсохла, под глазами складки. Крупные губы из чувственных превратились в вульгарные. Только волосы, густые, пепельного цвета, делали ее привлекательной. Сколько времени мы просидели? Во втором часу мои рассказы о Таиланде иссякли. Бутылка опустела, она театрально закатила глаза. Стала накручивать пряди на палец. Я увидел на столе фотографию, перевел взгляд на соседку. Потом обратно. Портрет в юности… — Нас всегда путали, — не поворачивая головы, ответила. На спинку кресла запрыгнул кот, заурчал. — Я родилась на полторы минуты позже, но она всегда считала себя старшей. 12 «Я родилась через полторы минуты, но она считала себя главной. Говорила, раз вышла первой, значит, сильнее. Оттолкнула меня, чтобы проложить дорогу. Поэтому в жизни должна верховодить. И в детстве мне это нравилось. На горшок, спать — всё по команде. Вместе. В школе, дома — она всегда брала меня под защиту. Мы как-то играли, я разбила вазу. Мамину, отец привез из Абхазии незадолго до смерти. Та услышала, бежит с кухни. Я реву, что сейчас будет. А сестра говорит: это я. То есть она. Она разбила. Спокойно, в глаза прямо. Мать опешила, потом в крик. “Нахалка, пороть вас некому”. А я от удивления даже плакать перестала. Вот такая у меня была сестра. Потом институт, учеба — каждый раз, когда встречались, она давала понять, кто главный. Лезла со своими нотациями. То и дело “это не пей, это не ешь”. Этой помадой не пользуйся. Наедине я терпела, ладно. Но в компаниях! Когда тебе двадцать, а сигарету из рук тащат. Начнешь спорить — сразу гадости. Какие-то подробности гигиенические. Как мы в детстве друг другу клизмы ставили. А вокруг молодые люди — ну, вы представляете. И я решила, что все, не могу больше. Лопнуло терпение. Приехала к ней, поговорила. Объяснила, что не ребенок. Сама разберусь, что носить и с кем спать. Чтобы оставила меня в покое, в общем. У меня тогда новый молодой человек появился. “Вот пусть он и смотрит”. Она не спорила, соглашалась. Пообещала не вмешиваться — серьезно. И месяц действительно все было нормально. В компаниях как подружки. Пей и кури, сколько хочешь. Ночуй где угодно. Никакого контроля. И я расслабилась. К тому же роман, весна. Молодой человек был югославом, приехал на фестиваль. Высокий такой блондин, пухлые губы. Не то чтобы любовь, но лето провести можно. Тем более обещал меня на море вывезти, за границу. А в то время, сами понимаете… И вдруг в один прекрасный день он исчезает. Не звонит, не встречает после института. Пропал, испарился. Что случилось? Я подумала, со мной не так. Брякнула, обидела. Поторопилась с морем этим треклятым. Звоню сестре, жалуюсь. Та отмалчивается, темнит. А потом выясняется, что она виновата. Это ей он, видите ли, не понравился. И она через друзей донесла, что я беременна от другого. Я опешила, потом в крик. В общем, страшно поругались, просто вдрызг рассорились. Видеть ее не хотела, слышать. Не то чтобы мне этот югослав сильно нужен. Но зачем в чужую жизнь лезть? Да еще так, нахрапом? Окончили институт, разбежались. Целый год я про нее ничего не слышала. Через подруг узнала, что вышла замуж, живет небедно, в центре. За какого-то англичанина или американца, не знаю. У меня тоже все неплохо было. Работа, командировки без конца. Женихи. Полгода машину покупала, училась. В общем, не до родственников. Забыла. И вот однажды, год или полтора после, раздается звонок. Снимаю трубку, ничего не понятно. Бормотание, всхлипы. Мычание какое-то. Сначала подумала, шутят. Разыгрывают. Но потом поняла, что на том конце — она. Помню, я сначала дико развеселилась. Потому что она была ну совершенно, нечеловечески пьяна. Заговаривается, икает. Одни и те же вопросы. Одни и те же ответы. А потом вдруг почувствовала, что на том конце провода чужой человек. Незнакомый. Что за год она изменилась и от прежней ничего, кроме голоса, не осталось. Вот что было страшно. Вот чего я испугалась. На следующий день звонок повторяется. И снова в хлам, в дымину. “Что с тобой? Где ты находишься?” Хмыкает, мычит. И снова за свое: “Расскажи мне свою жизнь”, “Расскажи мне свою жизнь”. А что рассказывать? Но она все просила, просила. И я начала. Просто поняла, что ей все равно, лишь бы голос. Лишь бы разговаривали. Стала рассказывать день за днем, как дневник. Как ежедневник. Про работу, поездки. О любовниках. Про кота, который мне от одного достался. Как он, этот кот, болел. Анекдоты, байки из газет — дошли и до этого. Про машину и случаи на дороге. Даже новости из телевизора пересказывала. Она, пока я болтала, прикладывалась, конечно. Слышно было, что прикладывается. Глотает, закусывает. Рыгает прямо в трубку. И снова слушает, слушает. А потом засыпает — прямо у телефона. Так было несколько дней, потом неделю, другую. И я поняла, что дело швах, нужно спасать человека. Что она пьет беспробудно, до чертиков. Что на последней стадии. Но на вопросы, где она — никаких ответов. Бормотала или прикидывалась, не знаю. Или вешала трубку. Тогда я придумала купить определитель. Зафиксировала ее номер, где-то в центре. Определила адрес — Замоскворечье. И на следующий день просто приехала на квартиру. Передо мной стояла сухая сутулая женщина в темных очках. Серая кожа, лицо незнакомое, опухшее. Мешки под глазами. Тощая, дорогие тряпки болтаются как на палке. Даже волосы, и те поредели, стали бесцветными. Чужой взгляд куда-то за спину. Чужой человек. Увидела меня, не отреагировала. Как будто мы вчера расстались. Молча вернулась в комнату. Через секунду там что-то звякнуло, пролилось. Она чертыхнулась. Честно говоря, внутри я ожидала худшего. Думала, попаду в притон. В ночлежку с зассанными матрацами. А вышло наоборот. В большой квартире чисто, как будто только вчера закончили дорогой ремонт. Хорошая мебель, удобная кухня. Японские шторы, бычья шкура, как в журналах. Все ухожено, даже не верилось — живет тут кто-то или нет. Что это жилая квартира. Семейная. “Ну, расскажи мне свою жизнь”, — снова заладила, как попугай. А сама то в холодильник сунется, то в шкаф. Наконец остановилась, сняла очки. И я увидела взгляд — мутный, бессмысленный. Как будто она смотрит на меня — и не видит. “Пить хочешь?” Я отказалась. “Мне тоже…” — плеснула из китайского чайника. Жадно выпила. После чая вышла, даже не дослушав. Не извинившись. Донеслись звуки телевизора, на полную громкость — сериал какой-то, что ли. В горле у меня пересохло, захотелось горячего. Взяла ее чашку, сделала глоток — и зашлась, закашлялась. В чайнике-то была водка! Как я сразу не догадалась. Я бросилась под кран, пить. И увидела ее — там, в дверном проеме. Как она смотрит на меня — ненавидящим, злым взглядом. За год алкоголизма она превратилась в сомнамбулу. В первую ночь, когда она уснула у телевизора, я сделала обыск. В шкафах, под кроватью, за унитазом — везде натыкалась на чайники. И в каждом из них была водка, водка, водка. Тогда я взяла отпуск, поселилась у нее. Вызвала врачей, и они прочистили ее, промыли. Но стоило мне отлучиться, как все начиналось по новой. Все повторялось. И через полгода я поняла, что бессильна. Не привязывать же к койке? Я умоляла ее бросить, перестать. Даже избила, отхлестала по щекам. “На кого ты похожа! — кричала ей. — Ты же старуха, руина! Уродина! Что сказал бы отец, если б дожил!” В такие моменты на лице у нее появлялась странная улыбка. Я видела, что мои слова не вызывают в ее душе никакого отклика. Самые важные, святые для меня вещи перестали для нее что-либо значить. Проходили насквозь, растворялись в воздухе. И еще я поняла, что там, куда она каждый вечер бежала, ей лучше. Комфортнее. Там она обретает свободу — от прошлого, от себя. От того, что нужно быть первой, прокладывать мне дорогу. Тянуть за собой, как раньше. Тогда я решила отвезти ее к бабушке, на Алтай. В Белокуриху. Подумала, там, на природе, под присмотром старухи, она поправится. Посмотрит на мир другими глазами. Увидит себя со стороны. Переменится. И она не сопротивлялась. Отдала мне паспорт, мы собрали вещи. В аэропорту сидела тихо. В тех же затемненных очках. В какой-то нелепой клетчатой рубашке навыпуск. Когда я вернулась из туалета, в баре ей уже подносили рюмку. Схватила ее за руку, потащила. И снова увидела взгляд. Злой, ненавидящий. И одновременно затравленный, как у собаки. Через четыре часа мы сели, пассажиры стали хлопать. Но лайнер не останавливался. Он катил-ся, не снижая скорости, и я поняла, что машина неуправляема. Что сейчас произойдет что-то страш-ное. Нас тряхнуло, повело в сторону. Посыпались сумки, стало темно. Потом раздался удар. Страшный, справа. Как будто самолет вскрывают, как консервную банку. Сразу повалил черный дым. Сверху падали вещи, кто-то наступил мне на спину, я закричала. Рванулась вверх, но меня сшибли. И я потеряла сознание, отключилась. Я лежала в темноте, без движения — как в утробе. Пока не почувствовала толчки. Кто-то дергал меня, тянул. Выталкивал. И я очнулась. Ко мне вернулись звуки, мир наполнился криками. Живот свело от страха и от того, что дышать нечем. Я рванулась на голос стюардессы. Свалила с себя чье-то тело, стала карабкаться на четвереньках. Кусалась, чтобы пробраться к выходу, на воздух. На трапе меня кто-то подхватил, потащили волоком. “Сейчас рванет!” — кричали. Мы, несколько человек, побежали. На ходу я озиралась, но моей сестры нигде не было. Помню, между гаражами торчал белый хвост лайнера. И дым — черный, клубами. Потом мы долго шли по какому-то проспекту. Навстречу попадались люди, ехали машины. Никто не обращал на нас внимания. На трапе я содрала кожу, по ногам текла кровь. Стала вытирать на обочине. Остальные тупо шли дальше. Наконец в сторону взлетной полосы понеслись пожарные машины. “Скорая помощь”. Меня заметили, подобрали. Так я оказалась в аэропорту. Мне выдали куртку, “анорак”. Сунули в руку чашку кофе с транквилизаторами. “Вы одна? Вы летели одна?” Я мотала головой. “В клочья, — говорили двое рядом. — Тех, кто не успел выбраться, разнесло в клочья”. Меня зарегистрировали, через полчаса список уцелевших висел на стене. Я стала читать фамилии, но сестры в списке не было. Внутри все оборвалось. В кожу впились тысячи ледяных иголок. Но в тот же момент я почувствовала облегчение. Что теперь я свободна и никто не будет мешать жить дальше. “У нее шок, дайте лекарство!” — кричал кто-то. А я стояла перед списком и улыбалась. Через двое суток нас привели на опознание. Во дворе морга стояли белые деревянные скамейки, как на летней эстраде. Сонные люди расселись, на “сцену” вышла женщина в белом халате. Стала громко зачитывать из тетради. “Номер такой-то, предположительно мужчина. На бедре остатки белого кожаного ремня, фрагмент джинсовой ткани”. И обводила нас взглядом. Тогда где-то в углу начинала голосить женщина. Просто заваливалась на скамейку и мычала. Мотала головой, как корова. “Номер такой-то, предположительно женщина. На среднем пальце кольцо с гравировкой в виде ромба…” И снова — вой, нашатырь. Санитары уводят под руки. Когда список закончился, нас повели в подвал. Внутри пахло паленой шерстью — как в деревне, когда у бабушки резали свинью, — но в пакетах, где находились мелкие фрагменты, я тоже ничего не узнала. Так моя сестра попала в списки пропавших без вести». …Она попыталась разлить коньяк, но графин не давался в руки. Видно было, что она сильно пьяна. Я подошел к столу, взял фотографию. Поразительное сходство, одно лицо. Неужели так бывает? Обернулся, чтобы спросить, — она уже спала. На спинку бесшумно вскочил серый кот, стал сверлить меня желтыми зрачками. Я вынул рюмку из пальцев, потоптался. «Теперь понимаешь?» И тихо закрыл двери. 13 Почему люди все время рассказывают мне истории? Открывают то, в чем себе-то признаться страшно? После той ночи она зачастила в гости. Заходила без предупреждения, подкарауливая через глазок. И «случайно» выскакивала на лестницу, к мусоропроводу. — Как ваш коньяк? — качала полупустым пакетом. — В какую страну собираетесь? Сквозь пластик виднелись упаковки тампонов и яичная скорлупа. Пустые бутылки. Изображая виноватую улыбку — чувствуя брезгливость и жалость, — я приглашал ее в гости. Первый раз она долго ахала, металась по комнатам. Вынюхивала. — Неужели сам все придумал? — гладила голые кирпичи. Я доставал очередную бутылку, «Jean Fillioux Tres Veieux». «Сухой, строгий коньяк для истинных гурманов». — Ты что, дизайнер? — пьяно спрашивала после третьей рюмки, показывая на экзотические тарелки. Я что-то придумывал в ответ, но она не слушала. Начинала рассказывать про детство и снова про сестру — со всеми подробностями, совершенно уже лишними в этой истории. Почему у людей нет вкуса к таким вещам? Я давно заметил, особенно это касается женщин. В один из вечеров, прикончив бутылку, она вдруг обняла меня за шею. Я мгновенно протрезвел. Отчетливо, как под микроскопом, ощутил ее губы, сухие и твердые, и что они перемещаются по лицу как насекомое. Она игриво отступила в комнату. Изображая возбуждение, я помог забраться на помост. Хотелось выпить еще, чтобы запьянеть хоть как-то. Но бутылка осталась там, в кухне. Пальцы на ее ступнях судорожно сжались, распрямились. Она застонала, перешла на английский. — No! No! No! No! Never had something like this before! Схватив ее за волосы, я поразился густой шевелюре — и закрыл глаза. Честно говоря, ничего похожего со мной не случалось тоже. …Через полчаса, опасаясь, что она заснет прямо здесь, я стал потихоньку ее выпроваживать. Она сонно сопротивлялась, просила выпить. Пришлось пожертвовать остатками «Деламэна». Прижав флакон, как ребенка, она долго шаркала ключом по двери. Наконец створка захлопнулась, все стихло. Я из пушки в небо уйду! Тиги-диги-ду! Тиги-диги-ду! Убрав рюмки, я лег навзничь. На простыне заметил ее пепельный волос, смахнул на пол. Пытался вспомнить тело. Но ничего, кроме ощущения нашпигованности, не осталось. Решил, что повторять необязательно. |