Скачать 1.97 Mb.
|
47 Я мечтал убежать от себя, спрятаться в чужой жизни. Но именно эта, чужая жизнь оказалась моей. Эти ключи были моими ключами. Эта судьба вышла моей судьбой, кармой. О, я давно это чувствовал — и всю жизнь боялся. Прятался — в театре, в сценариях и пьесах. Но все равно попал в ловушку. Великолепную ловушку, которую судьба мне подстроила. В Таиланде я думал, что стихия перемешала колоду и спутала карты. А вышло наоборот, что пасьянс сошелся. Что меня вывели на чистую воду. Сунули под нос зеркало, в котором не отразилось ничего, кроме мутных пятен. Все вокруг оказалось не чужой галлюцинацией, а моей собственной. Не чужим, а моим сном. Что происходило, делал не кто-то другой — я. Это были мои игры, мои правила. Мои карты. Что, если бы я не попал в театр — тогда? Не стал писать пьесы? Не поехал в Таиланд? Не сомневаюсь, меня ждала та же участь. Одинокая холостяцкая квартира, со вкусом оформленная. Жизнь на ренту, какие-то мелкие безопасные махинации. Отменный вкус, воспитанный годами на лучших операх, на лучших музеях мира и на лучших блюдах. Кредитные карты, с помощью которых все это доступно. Экзотические путешествия, откуда я бы привозил редкие сувениры. Несколько непроблемных людей, считавшихся друзьями — и забывших про меня, стоило мне исчезнуть. Великолепный набор проституток и немолодая любовница, которую удержал только потому, что деваться ей некуда. Жизнь без особых привязанностей, увлечений. Безликая, но приятная. Без героизма, но и без подлостей. Вот моя судьба, мое назначение. И нужно довести до конца дело, раз уж так вышло. 48 — Все понятно? — голос вкрадчивый, напористый. Я поставил пластинку на место. — Тогда давайте еще раз. В музыкальном салоне крутили что-то из Uriah Heep. Те, кто разговаривал, стояли за соседними стеллажами. — Заходить не надо, покупаете с улицы. Там есть окошко… Это продолжал первый голос. — …то, что в пакете, нужно съесть у метро. Там на входе стеклянный навес, можно прямо на парапете. Не будет привлекать внимания… — Свинина? — Это гамбургер, там вообще нет мяса. Бумажный шорох. — В переходе будет сидеть парень, Полтора Николая. Вот его фотография. Пауза. — Рядом с ним вы должны оставить первый пакет. Снова пауза. — Не перепутайте! Первый! Снова шуршание, как будто разворачивают конфету. — В метро вам нужна станция «Октябрьская», это одна остановка. Когда сойдете, сразу наберите номер. Вот он, вбит в трубку — держите. Просто нажмите «вызов». Возня, сопение. — Регистрация в паспорте. Вот адрес гостиницы в Раменском, номер оплачен. Остальные деньги ровно через неделю. Да, и не забудьте выбросить телефон. Отдельно трубку, отдельно карту. Шелест одежды, хруст мослов. — Идите, я после. Простите, где здесь джазовый отдел? Когда я вышел, улица пустовала. Только у киоска с фруктами топтался невзрачный мужик в куртке с огромным капюшоном. — Гранатовый сок дайте… Голос принадлежал человеку из магазина. — Большую. Я пристроился в очередь, но тот уже о тошел в сторону. К палатке подкатила темно-зеленая «Волга». Выбросив недопитую бутылку, мужик привычным движением сел на заднее сиденье. 49 «Вот так, запросто, взорвут к чертовой матери!» — хотелось кричать, звать на помощь. «Да это обычный бизнес, — тут же вступал другой голос. — Мелкие рыбешки». «Какой взрыв? Ключевых слов не было». Девушка на остановке улыбается, отвернулась. «Говорю сам с собой, как ненормальный. Запугали вконец этими взрывами…» Действительно, под стеклянным навесом Третьяковской несколько человек угрюмо жевали гамбургеры. Из перехода несло дешевой выпечкой, толкались бомжи, торговцы. Среди пешеходов лавировал на доске молодой парень без ног. Кто-то кинул ему червонец, поставили недопитое пиво. Тот поправил очки, перехваченные синей изолентой. — Коля! Доска резко развернулась, он стал шарить глазами. Я уставился на витрину с женскими трусами. 50 «Покупает гамбургер, съедает. Бомба в таком же пакете, просто незаметно их меняет. Ставит в переходе у стенки, вон их сколько! По телефону с кольцевой активизирует устройство и привет — переход людный, сплошные киоски. Полсотни можно положить запросто». Я слышал каждое слово, звук. Но кто эти люди? О чем они разговаривают? В каком порядке мне действовать? «Отделение за углом; “стал свидетелем разговора…” Вон менты курят, можно прямо здесь, к ним…» В этот момент они стали спускаться к лоточникам. Я заметил, как бабка с квашеной капустой сунула одному мятую купюру. То же самое повторилось у безногого инвалида. На лотке с кассетами. У торговки тюльпанами. Собрав деньги, менты исчезли — и переход снова зажил обычной жизнью. Пенсионер в бейсболке разложил брошюры о «еврейском заговоре»; на-строились и заголосили про черный тюльпан жлобы в камуфляже; пошла торговля фальшивыми дисками у азиатов; сбились в стайку девушки с голыми синюшными пупками; их окружили прыщавые парни, стали глотать дешевое пиво. Я сел в кафе напротив, заказал чай. Пригубив из стеклянного стаканчика, понял, что ни в какую милицию не пойду. Никому ни о чем доносить не стану. И жалеть никого, если что-то случится, не буду. 51 Одиночество, если представить его с архитектурной точки зрения, выглядит как выселенный дом. В комнатах пусто, валяются бумажки, стоит брошенная мебель. По ее остаткам можно судить о людях, которые здесь жили. Но чаще всего сказать что-то определенное невозможно. Комнат много, очень много. Настолько, что хватит на целую жизнь. Но в один прекрасный день ты открываешь дверь, за которой глухая стенка. Не кирпичная кладка или плиты — а земля, глина. Идти больше некуда. Некоторое время еще можно бродить по комнатам — перечитывать книги, пересматривать фотографии. Просто в какой-то момент ты понимаешь, что все эти книги, эти записи, дневники и фильмы — твои. Что ты жил в этих комнатах, ты сочинил эти письма. А потом почему-то забыл или выбросил. Поначалу тебя охватывает паника — а потом приходят покой и уверенность. Когда все двери открыты — и все комнаты пройдены, — ты понимаешь, что в любой момент можно свести счеты с жизнью. Что можно жить — а можно не жить, без разницы. Взять и пройти туда, сквозь земляную стену — потому что здесь тебе делать больше нечего. Теперь жизнь — это гостиница, за которую не надо платить. Откуда тебя еще не гонят, но уже не держат. Ты можешь освободить комнату в любое время! Или не освобождать вовсе. Это я и называю настоящей свободой. Правда, в запасе у меня имелось еще несколько комнат. Двери, ведущие в них, я открывал запросто — марихуана! Но это было искусственное расширение жилплощади. Дунув, я мог выйти на Садовое кольцо и гнать на троллейбусе по кругу. Сидеть у окна и смотреть, как наваливается чужой, гремящий город. Представлять себя рыбой, холодной и равнодушной. Похожей на миллионы других рыб в море. Или никуда не выходить, нырнуть в собственное тело. Плыть по сосудам, заглядывая в углы и пазухи. Увидеть лондонское метро мозга, заглянуть в сердце. Спуститься в ангары гениталий. Пройтись по восточному базару кишечника. Да мало ли! Была бы фантазия… В путешествиях время летит быстро. 52 Сирена выла протяжно, и тут же внахлест накатывала другая, третья. В сторону метро пронеслась пожарная машина, грузовик, набитый солдатами. И я отметил, как смешно люди качаются на поворотах. На Пятницкой движение перекрыли. Над крышами вьется пыль или дым, желтый. Какой-то дядька тащит курортный чемодан и крестится на все церкви. …Раненые лежали прямо на снегу. Те, кто был на ногах, топтались у метро между «скорыми». Дым вытекал из перехода жгутами. Солдаты сгружали на снег узкие брезентовые носилки, спасатели хватали их пачками и спускали в переход. За пять минут я насчитал около семидесяти носилок. На снегу валялись детская варежка, соленые огурцы. Дужка от очков, перехваченная синей изолентой. Я вспомнил пляж после цунами в Таиланде. Такие же вырванные из жизни, мертвые вещи. Один в толпе перепуганных людей, я вдруг ощутил тяжесть последних дней. Безвыходную тоску и тревогу. И в то же время — прилив нового ощущения. Оно подступило сразу и загорелось, вспыхнуло. Все внутри меня размягчилось, и я опустился на колени. С наслаждением поцеловал грязный снег, еще раз. — У парня шок! Меня подхватили руки в синих рукавицах, куда-то поволокли. — Выпейте, это поможет… Растворимый кофе пах лекарствами, я обхватил чашку дрожащими руками. После двух глотков туман в голове стал прозрачным. Теперь люди вокруг существовали как за стеклом, а сюда звуки почти не долетали. Как будто я снова очутился в аквариуме. Зажав рот перчаткой, девушка из кафе, та самая, стояла между палаток и смотрела в мою сторону. Когда наши взгляды встретились, она быстро зашла за угол. 53 Прошло еще несколько дней — неразличимых, тусклых. Все это время я слонялся по городу, но каждый раз ноги выносили меня к метро. У перехода жизнь давно шла своим чередом — как будто ничего не случилось. Торговцы, подростки с пивом. Те же синюшные девушки. Вместо Полтора Николая — безрукий инвалид с коробкой. Только цветы на парапете напоминали о взрыве. Я блуждал по городу целыми днями, но под вечер неизменно оказывался на башне. У стойки «Space Bar». И накачивался всем подряд, без разбору. Чем больше я пил, тем меньше пьянел. Коньяк, водка, коктейли — после каждого глотка мир становился еще более отчетливым. Подробным и фрагментарным. Только собственное лицо в зеркале постепенно утрачивало черты. Пока не исчезло полностью. До€ма, в квартире, все резче пахло речной гнилью. Стоило закрыть балкон, как запах возвращался, загустевал. Я обрабатывал мумию одеколоном, выносил на воздух — но ничего не помогало. Весенняя оттепель делала свое дело. И я принял решение. Ночью вытащил к воде дверь из разрушенного особняка, дубовую и добротную. Спрятал у Зверева мостика. В церковной лавке закупил одежды — сказал, что из театра (у меня оставалось удостоверение). И что у нас по ходу пьесы хоронят священника. — Самые лучшие, если можно. — Вообще-то их кладут в обычных. — Служка за прилавком воодушевился. — Нужно только Евангелие и крест, обязательно. В магазине «Своё» купил семь крупных свечей. Декоративных гвоздей и медной проволоки. Дело оставалось за магнитофоном. 54 Колокола ударили около полуночи. Что-то копошилось, двигалось там, за церковью. И неожиданно загорелось, зашлось ровным пламенем. Сотни верующих шли вдоль стен со свечами. Это была река раздельных, но вместе с тем слитых огней. Она извивалась, становилась шире и ярче. И окружала храм огненным поясом. Отец Феогност выкликал пасхальное славословие, толпа вторила. Кто-то сунул мне свечку. — И мальчику, мальчику! — шептала женщина. Другую воткнул Николаю. Сначала мы не попадали в шаг, но потом я приноровился. Подняв свечу, увидел тысячи глаз и свет, который отражался в глазах, на лицах, красивых и умных. …Выселенные дома на канале напоминали Питер. Я вбил в дверь гвозди и посадил Николая, обмотав туловище проволокой. Теперь он выглядел как маленький Будда. Невозмутимого, безучастного к любым испытаниям. В ноги положил Евангелие, крест. Заправил в магнитофон пленку. Ветра не было, свечи горели ровно. Светились в крас-ных банках, как габариты. Какие-то кирпичные гнезда, куски лепнины виднелись на дне канала в их отсветах. Я со всей силы оттолкнул дверь от берега. Над водой раздались первые аккорды Carpet Crawlers. Звук усилился сводами моста, потом они вышли на той стороне — в отсветах Ernst & Young. Дверь повело, плот сделал полный оборот и лег по течению. Вскоре габариты затерялись среди огней города. После отправки Николая я предпринял несколько шагов. Во-первых, я наведался в милицейский участок. Что меня мучило? Совесть или раскаяние? Выматывающая силы тревога? — Что у вас? — рука дежурного в окошке продолжала заполнять лист школьным почерком. — Есть сведения относительно взрыва на Третьяковской. Я придвинул лицо к решетке. Не отрываясь, лысый снял трубку. — Идите к пятнадцатой. Коридор пропах окурками, под ногами вспучился линолеум. Наконец на лестнице послышались шаги, плевки. — Ко мне? — буркнул милиционер. Тот самый, из рюмочной — живой, невредимый. Так не состоялся мой поход в милицию. Во-вторых, я заглянул во двор, где мы жили. Ждал, пока из нашего подъезда не вышел бородач. На поводке у него бегали две таксы. Через пару минут на улицу спустилась миниатюрная девушка. Бородач угостил ее сигаретой. Когда во двор въехала старая иномарка, оба разом обернулись. Из машины вышла женщина, я узнал рыжий малахай. Таксы с визгом стали запрыгивать ей на колени. Она целовала их морды. Но странное дело — глядя на них, никаких чувств, кроме досады и меланхолии, я не испытывал. Все это время меня мучили приступы головной боли. Просыпаясь, я списывал все на похмелье или бессонницу. Но в глубине знал, что происхождение другое. Боль была тонкой и щадящей, как будто заигрывала, приберегая настоящие мучения на будущее. Я окончательно свалился в день, когда купил на лотке вывеску «Cafe Bar 24». Последнее, что помню, это мигающий свет неоновых трубок на окнах. «Один-два-три-четыре». «Один-два-три-четыре». Сколько секунд между зеленым и красным? В те дни я ничего не ел, только пил. Приноровился справлять нужду в бутылки и, окруженный желтыми сосудами, лежал как мумия, потеряв счет времени. Они были цветными, мои сны. Одна комната, которую снимал студентом, вела в квартиру с женой. Я видел черную кошку и что кто-то из гостей забывал закрыть двери. Одна, две, десять кошек набивались в квартиру. Тогда я распахивал дверь в ванную. Прямо от порога начинался пляж, какой-то человек толкал по песку лодку. «Море в другой стороне!» — кричал ему. Человек оборачивался, вместо лица у него была огромная грибница. В другом сне я снова взламывал «кладовку». Но дверь открывалась на театральную сцену, где стояла моя жена, актеры. А я не знал ни слова, ни жеста. В какой-то момент, затравленный снами, я решал не спать. Теперь камера на экране показывала море, как будто ее установили на носу катера и вода без остановки скользила по краям. В одну из таких ночей мне показалось, что на улице кто-то насвистывает. Я выскочил на балкон. Воздух пах проснувшейся землей, почками. Одинокая фигура действительно перемещалась по улице. Она была маленькой и невзрачной, эта фигурка. Но я все равно знал, кто это. Старый грузовик стоял в смежном дворе, я рванул заледеневшую дверь. На пол полетели пустые пачки от сигарет, афиши. Наконец ладонь ощутила холодную тяжесть. Чекист уже вышел на набережную, взбежал на мост. Мне даже послышалось, что он насвистывает мелодию из фильма, того самого. «Стой!» — вскинул руку. Он даже не обернулся. Грохнул выстрел, в доме напротив посыпались стекла. Пожав плечами, тот стал спускаться. Я взялся двумя руками и стрелял, пока не кончилась обойма. Тогда чекист повернул голову. Вразвалку поднялся обратно. Свесился, как будто хотел покормить уток. И прыгнул в воду, раскинув руки. 55 В ванной шумно спустили воду, хлопнула дверь. — Как мы себя чувствуем? Она встала у окна, скрестив руки. — К сожалению, вашу инсталляцию с бутылками пришлось разрушить. Запах! Пересела за барную стойку, откинула волосы. — Но идея мне понравилась. Теперь свет падал сбоку, и я узнал безбровое лицо девушки из кафе. — Но как… — Да вы же! Вы же и впустили! — она ткнула за плечо. На окне по-прежнему мигала идиотская вывеска «Cafe Bar 24». — Приглашает, а потом спрашивает. Мне это нравится! Судя по голосу, лет двадцать максимум. «Сам же прицепил эту вывеску». — Можно? — кивнул на одежду. — Пациент стесняется… Вышла в кабинет, смешно похлопывая себя по узким бедрам. Деньги и карточки на месте. В квартире чисто, стаканы вон блестят как новые. Стопка выстиранного белья. Сорвал вывеску, выбросил. — Гостей больше не ждем? — выглянула. В углу кабинета лежал надувной матрасик. — Надо же мне было, пока вы тут… — она виновато пожала плечами. — Страшно оставлять в таком состоянии. Она поставила на стойку ноутбук. Я снова попытался вспомнить хоть что-нибудь. — Да не смотрите вы на меня так брезгливо. Она расхохоталась. — Не было ничего! Не-бы-ло! Тем временем на экране возникло мое лицо. «Если вам что-либо известно о судьбе этого человека, просьба позвонить по телефону». Даты вылета, мобильный номер. — Набирайте. В ее детской дерзости была неуловимая властность. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось ей во всем подчиниться. Делать, как она скажет. Несколько секунд в трубке потрескивал эфир. Когда пошли гудки, в квартире раздался приглушенный звонок. Она победоносно выложила из кармана трубку. Мобильник верещал и вибрировал. |