Книга Т. И. Солодовой (Матиканской) «Взлёты и падения тобольского поэта Евгения Милькеева»

Скачать 2.95 Mb.

Название	Книга Т. И. Солодовой (Матиканской) «Взлёты и падения тобольского поэта Евгения Милькеева»
страница	1/16
Тип	Книга

blankidoc.ru > Туризм > Книга

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16

Ж З Л Т

(Жизнь замечательных людей Тобольска)

ЧТОБЫ ЗНАЛИ

И ПОМНИЛИ!

Автор выражает глубокую благодарность фирме ООО «Эридан» в лице директора Просвиркина Петра Иосифовича за финансовую помощь и поддержку в издании этой книги

В Тобольске родилось и жило много замечательных людей,

которые внесли большой вклад в его культуру, экономику, общественную жизнь.

Все они достойны памяти.

Памяти не только тоболяков, но и жителей других городов России,

потому что, приумножая духовное богатство Сибири, они, тем самым, способствовали развитию нашей родины в целом.

Честь и хвала им!

Татьяна Солодова (Матиканская)

ВЗЛЁТЫ И ПАДЕНИЯ ТОБОЛЬСКОГО ПОЭТА

ЕВГЕНИЯ МИЛЬКЕЕВА

Документально-художественное повествование

ТОБОЛЬСК

2014 г

74. 03 (253. 3)

С 60

С 60 Солодова (Матиканская) Т. И.

Взлёты и падения тобольского поэта Евгения Милькеева. – Тобольск. 2014. - 494 с.
Все права защищены. Воспроизведение в любом виде,

полностью или частями запрещено.

При использовании материала ссылки обязательны.

Книга Т. И. Солодовой (Матиканской) «Взлёты и падения тобольского поэта Евгения Милькеева» относится к серии ЖЗЛТ («Жизнь замечательных людей Тобольска»), основанной ею, и рассказывает о жизни и творчестве малоизвестного поэта Евгения Лукича Милькеева (1815 – 1845). Его судьба была полна драматических, подчас не выясненных обстоятельств, и закончилась трагически. Книга написана в документально-художественном жанре. Она будет интересна всем тем, кто ценит прошлое и стремится не только рассмотреть его сквозь призму крупных исторических событий, но и глубже постичь при помощи знакомства с жизнью и деятельностью реальных личностей, его населяющих.

© Т. И. Солодова (Матиканская). 2014

© Художественное оформление А. Солодова
г. Тобольск

2014

«… брошен в жертву злой судьбе»

А. Хомяков об Е. Милькееве

«ЗАБЫТЫЙ НАМИ…»

(Вместо предисловия)
«Я русским словом горд – люблю его стихию!». Это строка из стихотворения мало кому известного тобольского поэта Евгения Лукича Милькеева. Его век был недолог: он, родившийся в 1815-м году, покончил жизнь самоубийством в 1845-м году, то есть в возрасте тридцати лет.

Один из немногих литературоведов, писавших о Милькееве, назвал его «поэтом несвершившегося дарования». Действительно, «маленький человек», чиновник невысокого класса, Евгений Милькеев, будучи поэтом-самоучкой, не обладал огромным талантом, многие его стихи не выросли из одежд ученичества. И, тем не менее, в нём угадывалось дарование, чувствовались потенциальные возможности для творческого развития, а отдельные стихи поднимались до высокого поэтического уровня.

Автор одной книги, поэт одного стихотворения… Такое подчас встречается в литературе. Дело не в количестве. Бывает, одно стихотворение или даже одна строка оказываются так созвучны сердцу, так перевернут душу, что останутся в памяти надолго.

В преддверии нового, 2014-го года, я смотрела по телевизору всем известную комедию «Карнавальная ночь» - «палочку-выручалочку» заполнения предновогоднего эфира. Милая комедия с непритязательным сюжетом и прекрасными артистами: Л. Гурченко, И. Ильинским, С. Филипповым, С. Юрским. Среди второстепенных героев – пожилые одинокие библиотекарша и бухгалтер. Она поёт ему старинный романс, наполненный нежными и трогательными чувствами. Слова романса, эти несколько прозвучавших строчек, всколыхнули душу. Подумалось, что всякое высокое и глубокое чувство, выраженное нашими предшественниками в литературе или музыке, в их дневниках и письмах, должно быть достоянием потомков, общественным достоянием. Приобщение к нему даёт возможность духовного обогащения. Счастье – принять такие чувства в себя и сделаться не только внутренне богаче, но и устойчивее в жизненных испытаниях, потому что они несут огромную позитивную силу. Силу, которая ощущается всеми, кто вбирает её в свою душу, как огромное благо, как помощь, идущую из прошлого.

Советские времена не жаловали поэтов прошлых веков небольшого и даже среднего дарования. «Всяких там» Панаевых, Павловых, Мятлевых, Фофановых, Подолинских и иже с ними. Союзу Советских Социалистических Республик подавай гениев масштаба Пушкина и Лермонтова или уж ярых сторонников революционного взрыва в России – Кюхельбекеров и Некрасовых. Где уж тут найтись месту скромному провинциальному поэту-самоучке да ещё с явно выраженным «уклоном» в православно-библейские мотивы. Это мастодонту Г. Державину ещё можно было простить стихотворные переложения псалмов и просто-напросто как бы не заметить их в его творческом наследии. На Милькеева и прочих «мелких» поэтов предпочтительнее закрыть глаза и исключить из русской литературы. Разве только – для соблюдения формальной объективности – упомянуть в каком-нибудь списке авторов-«плохишей». Редким случаем являлось включение 2- 3 стихотворений «второстепенных» поэтов в различные сборники и издание в Большой серии «Библиотеки поэта» произведений малоизвестных поэтов.

Евгению Лукичу ещё повезло. Им в своё время заинтересовались такие видные сибирские литературоведы, как М. К. Азадовский и В. Г. Утков. А вот тобольский поэт И. Нагибин, современник Милькеева, до сих пор является «терра инкогнита». Его имя я обнаружила только в одном источнике – статье советского литературоведа Ю. С. Постнова «Поэзия романтизма в литературе Сибири»(1). Ю. С. Постнов сообщает о том, что И. Нагибин написал поэму «Алтын-Аргинак». В её основу положено предание «о высоком мысе над Иртышом, «где Сейдяк стал пленным русских в пир кровавый» и где позднее был воздвигнут город Тобольск». Поэма была напечатана в «Литературных прибавлениях» к журналу «Русский инвалид» в 1833-м году. Упоминает Постнов и «повесть неизвестного тобольского автора «Ефим Тюменев, или Редкий пример братской любви», написанную, по-видимому, в 30-е годы XIX века. Будем надеяться, что со временем эти «белые пятна» тобольской литературы привлекут внимание исследователей.

М. К. Азадовский (1883-1954), видный российский литературовед, фольклорист и этнограф, в начале 20-х годов прошлого века написал статью «Неизвестный поэт-сибиряк (Е. Милькеев)». Он предварил её очень примечательным эпиграфом, который как нельзя лучше утверждает ценность «маленьких поэтов»: «Нужно открыть сокровищницу Пушкина и пустить в оборот заключённые в ней богатства. Пусть не пропадёт втуне и тот обол(2), какой принёс людям какой-нибудь Туманский, ведь и он выстрадал свой обол, а всякое даяние поэта есть благо». Эти слова принадлежат историку литературы, философу М. О. Гершензону (1869-1925).

Омский литературовед В. Г. Утков (псевдоним В. Бурмин) широко известен как исследователь жизни и творчества П. П. Ершова. Его обращение к биографии и творчеству Милькеева было единичным. Это документально художественный очерк «Поэтический подмастерье Евгений Милькеев», напечатанный в 1947-м году(3). В заключение очерка Утков пишет: «Невелико место Милькеева в русской литературе. Он так и остался поэтическим подмастерьем, но в его беззаветном служении поэзии были все задатки мастера»(4).

Оба литературоведа рассказывают о Милькееве с искренним и глубоким интересом, стремятся дать объективную оценку его творчеству. Но и в 20-е, и в 40-е годы XX века сделать это было очень трудно из-за субъективных и объективных причин. Главные из которых – зашоренность советского литературоведения и невозможность ознакомиться с архивом поэта: его неопубликованными стихами и письмами.

Во второй половине XX века творчество Мильеева очень обзорно было представлено несколькими исследователями либо в виде словарных статей, либо в общей характеристике истории сибирской литературы. Причём не только обзорно, но и тенденциозно: авторы пытались загнать взгляды поэта в прокрустово ложе если не атеизма, то хотя бы движения к преодолению религиозности, что абсолютно не соответствовало истине.

В 2010-м году произошло, на наш взгляд замечательное событие в области изучения прошлого сибирской литературы. Общественный благотворительный фонд «Возрождение Тобольска» издал книгу «Е. Л. Милькеев. Стихотворения. Поэмы. Письма». Полновесный, зпрекрасно оформленный том, посвящённый 195-летию со дня рождения поэта, включил в себя все его известные произведения, как ранее изданные, так и до этого неопубликованные, его письма и статьи о его творчестве, написанные, кроме названной мною работы М. К. Азадовского, ещё при жизни Евгения Лукича. Всё это предварено основательной статьёй составителя книги А. Н. Стрижева «Евгений Милькеев. Жизнь и судьба». К сожалению, тираж издания не указан. А. Н. Стрижев проделал очень серьёзную работу по выявлению в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) и в Российской Государственной библиотеке материалов, связанных с жизнью и творчеством Милькеева.

Думая над названием книги о Е. Л. Милькееве, я подобрала несколько вариантов: «Тобольский самородок», «Трагедия жизни», «Трагическая фигура русской литературы», «Забытый поэт», «Парадоксы судьбы»… Каждое из них отражает ту или иную важную грань бытия моего героя. Однако я остановилась на названии «Взлёты и падения тобольского поэта Евгения Милькеева», потому что оно, на мой взгляд, охватывает все перипетии его жизни: Евгений Лукич испытал не только горести, обиды, несправедливость и изгойство, но и моменты счастья – от погружения в творчество, от признания некоторыми современниками, от общения с талантливыми и доброжелательными людьми.

И личная, и поэтическая судьба Е. Милькеева во многом содержат в себе парадоксальные ситуации. «Маленький человек», «пришибленный» жизненными обстоятельствами и минимальным образованием, зависимый от всех и вся, и незаурядная личность с высоким уровнем культуры и осмысления жизни в искусстве. Изгойство, нерешительность характера, частая депрессия, сопровождающаяся поисками забвения в алкоголе, и чувство собственного достоинства, стремление противоборствовать с ударами судьбы. Подражание «большим» поэтам и самостоятельность, оригинальность. Восторженная оценка его поэзии одними и категорическое отрицание минимального поэтического дарования другими.

В Шубинский, автор книги «Михаил Ломоносов. Всероссийский человек», писал: «Есть две вещи, которые – может быть, в не меньшей степени, чем знание материала – необходимы для работы над биографической книгой: любовь к её герою и способность внутренне самоотождествиться с ним». Думается, без вложения души автора – будь это биографическое, художественное, литературоведческое произведение – не состоится ни одна книга. Нельзя писать о человеке, не сделавшись в известном смысле его частью, не переживая в определённой мере то, что пережил он. Однако, на наш взгляд, внутреннее самоотождествление не должно да и не может быть полным: биограф по отношению к персонажу, о котором он пишет, стоит на позиции актёра, играющего роль: с одной стороны, он вбирает в себя личность своего персонажа, а с другой, умеет сохранить некоторую отстранённость.

Жизнь Е. Л. Милькеева во многом для нас является загадкой и хранит много недосказанностей, противоречивых сведений; подчас они и вообще отсутствуют. При изучении его биографии возникает много вопросов, на которые не находится ответов, по крайней мере, пока.

Например, родился ли Милькеев в Тобольске? Немногочисленные биографы поэта расходятся в этом вопросе. Одни считают, что родина Милькеева – Тобольск. Другие более осторожны с определением места его рождения, поскольку сам Евгений Лукич не оставил чётко определённых сведений. А то, чем мы располагаем, противоречиво. Мои поиски в Тобольском архиве дали отрицательный результат: в деле «Метрические книги церквей г. Тобольска и Тобольского уезда»(5), где находится информация о крещёных младенцах 1815-го года в 12 городских церквях, Евгений Лукич Милькеев не найден.

Ещё один путь узнать что-нибудь об Е. Милькееве и его родителях – Ревизские сказки. Для нас важна Ревизская сказка 1816 года, так как в этом году будущий поэт уже родился, а его отец, скончавшийся в 1818 году, был ещё жив. По имеющимся сведениям, Луку Милькеева надо искать в списках мещан или отставных военных. Но и в том, и в другом документе фамилия Милькеев вообще не значится (6). тсутствие какой-либо информации о семье Милькеевых наводит на мысль, что они в 1816-м году в Тобольске не проживали, и будущий поэт родился в другом месте.

В автобиографии, опубликованной в пожизненном издании стихотворений Милькеева, (1843 г.) место своего рождения он не указывает.

С другой стороны, несомненно, сам Евгений Лукич считал своей родиной Тобольск. Об этом можно судить по его стихотворению «Прощание с родиной», написанном в 1839 –м году перед окончательным отъездом из Сибири:

Да, волею промысла, здесь я родился,

Здесь видел впервые свет Божий, красу

Небес непостигнутых; здесь научился

С ручьём разговаривать, бегать в лесу,

Петь с листьями шумных деревьев дубравы

И слушать в час бури музыку валов.

Здесь я наслаждался забвением славы,

Испытывал рай фантастических снов!..

Какой же предел твою память изгладит,

О, родина милая, в сердце моём?

Какой в нём чужбина мир новый насадит

Чтоб я позабыл уж о крае родном?

Прости же, священное место рожденья,

Где я пеленался, и рос, и мужал,

где первые чувства, мечты, впечатленья

Младенческим сердцем своим познавал!

(7)

В этом отрывке из стихотворения автор явно имеет в виду Тобольск. Город не назван им в самом тексте, но под ним имеется запись автора: «24 марта 1839. Тобольск». Кроме того, по поводу этого стихотворения Милькеев пишет профессору П. А. Плетнёву: «Я измеряю дни и часы желая отсюда (из Тобольска) выбраться. Отъезд мой заладился потому, что товарища моего задерживает здесь служебная ответственность, и мы не замедлим отправиться. Между тем, я бы сконфузил мою родину, если бы расстался с ней безмолвно и не посвятил ей прощального гимна. Считаю долгом передать его Вашему Превосходительству». (8)

Таким образом, вопрос о месте рождения Е. Л. Милькеева остаётся открытым.

Мы не знаем, как звали мать поэта, были ли у него, кроме неё, близкие и любимые люди. В Тобольском архиве не выявлено ни одного документа, связанного с ним. Прошлое не оставило нам его портрета, даже словесного. Поэтому то, что мы знаем об этом человеке, можно назвать только пунктиром его жизни, а не линией её: редкие чёрточки, между которыми большие пробелы – неизвестность. Единственный способ попробовать заполнить некоторые из этих пробелов – призвать на помощь воображение и использовать документально-художественный жанр. В документально-художественном произведении модульная частица «бы», несущая в себе значение предположения, подчас исчезает и предполагаемое превращается в утвердительно-реальное.

Эта книга и является попыткой «сквозь магический кристалл», представляющий собой сплав воображения и максимума информации, показать и осмыслить жизнь и творчество Евгения Милькеева, отношение к нему его современников и значимость его для нашего настоящего.

Итак, версия жизни забытого поэта. Пунктир и пробелы. Что видится за ними?

«…СВЯЩЕННОЕ МЕСТО РОЖДЕНЬЯ …»
- Евгеша, я пошла! Евгеша! Да где же ты, батюшка?

Женщина средних лет, в тёмненьком ситцевом платье, поношенность которого частично скрывал большой платок с неяркими, выцветшими розанами, накинутый на плечи, беспокойно посмотрела по сторонам. Она стояла на покосившемся крылечке убогого домика, с поросшей зелёным мхом деревянной крышей и подслеповатыми окошками, находящимися невысоко от земли. Домик окружал дощатый забор, местами зияющий дырами, через которые могла пролезть не только большая собака, но и человек. Рядом с домом серели ветхие сарайки, за ними небольшой огород, переходящий в заросли лопуха и крапивы.

Августовское солнце мягко освещало и двор, и зелёную узкую улку, видневшуюся с крылечка, и такие же старые домишки по соседству.

- Евгеша! Сынок! – ещё раз позвала женщина.

Лопухи раздвинулись, и оттуда высунулось худенькое личико мальчика лет восьми. Черты его лица были мелки, но правильны. Серые глаза смотрели серьёзно, светлые, чуть рыжеватые волосы, подстриженные под горшок, казались мягкими и шелковистыми даже издали:

- Я здесь, мамашенька! Вот он – я!

Тщедушное тело мальчика, его длинная хрупкая шейка не соответствовали непропорционально большой голове, которая часто склонялась набок и напоминала большой жёлтый одуванчик на тоненьком прозрачном стебле.

- Что же ты, миленький, не откликаешься? Я уж не знай чо подумала! Я, Евгеша, пойду на угол Абрамовской, там народу поболе, чай каку-нито денежку выручу. А ты, голубчик, про курей-то не забудь: водички имя в корытцо налей да горстку-другую пшена брось. Ведь кормилицы они наши!

- Будьте спокойны, мамашенька!

Женщина, взяв в одну руку плетёную корзинку с яйцами, в другую какой-то большой узел, спустилась со ступенек. Она спешила на своё постоянное место, ближе к центру города, на угол оживлённой Абрамовской улицы, где вместе с товарками торговала обычными для Тобольска домашними припасами: свежими яичками и горячей пареной репой, горшок с которой, закутанный в зимний платок, чтобы не остыла, и был у неё в руке. Летом хорошо шла землянка и малина, по осени – кедровые орехи, брусника и клюква. Ягоду она заготавливала сама в недалёких от города болотах на другом берегу Иртыша, а кедровые шишки мешком скупала у приезжих крестьян, чтобы вышелушить их, прокалить в русской печке и продавать гранёными стаканчиками прохожим. Пареная репа и калёные кедровые орешки были любимым лакомством тобольского простого люда. Мало кто, у кого в кармане появилась лишняя копеечка, мог устоять и пройти мимо уличной торговки.

Восьмилетний Евгеша и его мать, тётка Дарья, являлись единственными насельниками маленького покосившегося домика. Это было какое-никакое, а своё жильё, чем Дарья очень гордилась. Тем более что их небольшой домок находился в возвышенном месте Заабрамовской слободы, и ежегодные наводнения ближнего Иртыша до него не добирались.

Тихая, независтливая Дарья была очень благодарна своему мужу, умершему пять лет тому назад, за то, что он оставил ей в наследство эту «усадьбу». Дарья приходилась второй женой бывшего обер-офицера Луки Милькеева, который ко времени их женитьбы стал занимать должность мелкого канцелярского служащего. Вдовец имел от первого брака десятилетнего сына Матвея, мальчика угрюмого и недружелюбного.

- Волчонком растёт, - не раз замечал про себя Лука. – Матери ему не хватает.

Лука, хоть и был в возрасте, слыл среди знакомых женихом не из худших: небольшой чин имеет, зато своим домком располагает. И невесты подходящие на примете были. Вот Наталью взять. Её отец какую-никакую лавку за Абрамовкой держит. Правда, характер у Натальи тяжёлый – в батюшку: поперечная да жадноватая. Отец хотел для единственной дочери в мужья не своего брата-торговца, а служащего, пусть чином и небольшого. Глядишь, приданое получит, так в своей канцелярии и званием повысят – в люди выбьется. А уж он своего зятька к рукам приберёт, воли-то не даст.

Подумал-подумал неглупый Лука да и решил, что не резон ему в примаки идти – самому шею в петлю совать.

Мотька, малец, на что нелюдимым растёт, а выгоду носом чует: «Женись да женись, папаша, на Наталье: у ей денег много!»

А Луке больше по душе соседка Дарья была. И собой не красна: от оспы щербинки на лице имеются, и годы девичьи давно на исход пошли, зато не урослива, как Наталья, а спокойная, незлобивая, набожная. Живёт с матерью в бедности, по-сиротски, а чистоту в доме блюдёт, всегда при деле: то воду из Иртыша на коромысле тащит, то двор подметает, то со стиркой на Абрамку спешит. Хоть и бедны, а из дому часто пирогами пахнет. Мимо идёшь – остановишься. На завалинке с подружками в свободный час семечками не шебуршит – всё больше с маменькой в ближнюю церкву торопится. Такая надёжной женой будет и Мотьке доброй матушкой.

На том и порешил. И всё бы хорошо пошло. Через год после женитьбы Евгешка народился. Только вот беда - хвороба привязалась: кашель измучил, грудь по утрам так обложит, что и встать трудно. Пока до присутствия дотащишься – весь потом изойдёшь, хоть на улице и холодненько. Да и Мотька, стервец, никак не смирится с тем, что его папаша не богатую Наталья, а бедную Дарья в жёны взял. Обыкновенно как оно бывает: злая мачеха падчерицу али пасынка со света сживает, а здесь - наоборот. Пасынок мачехе пакости норовит устроить. Дарья-то как была тихоней, так и осталась: молчит да терпит. Мотька ей то в квашонку золы насыпет, то Евгешку исподтишка щипнёт. Малец в рёв – а ему, поганцу, в радость.

В 1818-м году Лука совсем занемог и вскоре ушёл из жизни. В автобиографии, опубликованной в 1838-м году в Санкт-Петербурге, Евгений Милькеев напишет: «Отец мой не имел никакого состояния и умер, оставив меня трёхлетним ребёнком, на руках у матери, в совершенной бедности. Мать моя приняла довольно горя, пока мне нужно было подняться из столь слабого младенчества».(9)

Матвей, которому в то время исполнилось уже четырнадцать лет, не захотел остаться с мачехой и младшим братом. Что было у них впереди? Оставшись без кормильца прозябать в нищете. А у него, Матвея, имелся зажиточный дядюшка, материн брательник. При жизни Луки родственники его первой жены не очень-то с ним знались: не оправдал он их надежд – чином не вышел. Да, небось, не оставит дядюшка сироту-племянника своим попечением, а он им в хозяйстве пригодится. Да и не лыком шит: образование в уездном училище окончил. Бог даст, дядя в чиновники определит. Там, ежели с умом, смирением и усердием, - повышение заслужить можно. А мачеха с братцем уж как хотят: не его это забота!
Без кормильца

Оставшись одна с трёхлеткой Евгением (мать её к тому времени на кладбище упокоилась), Дарья духом не пала. Тихая и незаметная, она оказалась устойчива в жизненных испытаниях и, как могла, промышляла пропитания для себя и своего сына. С огорода что ни продаст, с ягоды лесной выручит, опять же от курей польза в хозяйстве. Не гнушалась она и по домам наниматься: кому воды принесёт, у кого полы выскоблит или стайку почистит. Евгеша хлопот не доставлял. Зимой тихо и смирно сидел в своём уголочке: то в чурбашечки играет, то чечки (10) перебирает. Из игрушек-то у него только Матюшин старый мячик: уж и не прыгает вовсе – одно название. Евгеша его и по полу покатает, и на чурбашку наденет: «Смотрите, мамашенька, какой славный гриб у меня вырос!»

Зимой-то редко на улку выглядывал: морозно, и одежонки тёплой не имеется. Иные ребятишки всё во двор норовят, а Евгеша – нет. Сядет возле печки и всё смотрит, как полешки горят да пеплом рассыпаются или наверх залезет и лежит там тихохонько.

- Чо ты, Евгешенька, не занемог ли? – заботливо спросит Дарья.

- Нет, мамашенька, я про сказку думаю, котору вы мне давеча говорили.

- А я уж и забыла. Дак чего ж о ней думать-то?

- Василиса Прекрасная из сказки на вас, мамонька, очень похожая. Только наряда у вас ейного нет. И на сребре-злате мы не едим. Но вы погодите, вот я вырасту и накуплю вам всего-всего, чего ваша душа пожелает. А чашки у нас будут такие, такие… Красивше моих самых разлюбимых чечек – вот!

- Ах, ты, мой родимый! Чего уж я! За тебя душа болит! Ну, ничо, даст Бог, в ученье тебя определю. Будешь, как папашенька, в чиновниках ходить.

Отдать сына в уездное училище – было заветной мечтой неграмотной Дарьи. Для осуществления этого она уже несколько лет откладывала каждую лишнюю копеечку. Было их не так уж много, лишних-то, но копейка к копейке, глядишь и гривенник наберётся., а там и до рублика скопится. Святые для себя сбережения Дарья хранила в кованом сундучке под кроватью, купленной ещё Лукой перед их свадьбой. Конечно, и в то время она была уже не новой, приобретённой из вторых, а, может быть, и из третьих рук. Но такая красивая: с блестящими шишечками наверху узорных железных спинок! Маленький Евгеша очень любил часами смотреть на них, и как знать, что за картины рисовались при этом в его детском воображении!

Подрастая, мальчик, по мере сил, старался помогать своей любимой мамашеньке: и пол веничком подмахнёт, и за квашонкой в её отсутствие присмотрит, а если уж подошла, то и за стряпню возьмётся, зимой курятник вычистит, не побрезгует, летом грядки выполет, воды из реки притащит. Только вот рыбки на юшку от него не дождёшься. Другие парнишки сызмальства на донки чебачишек и ёршиков домой от реки тащат, а её Евгеша сядет на берегу и всё смотрит и смотрит на воду. Что уж он там видит – Бог его знает! Только с утра до вечера так просидеть может.

- Жалко мне, мамонька, рыбок-то жизни лишать, чай они тоже создания Божьи.

- Ах, Евгешенька, уж так наш мир устроен: рыбка человеку в еду предназначена.

- Уж вы, мамонька, как хотите, рассуждайте, а меня не невольте.

- Сердце у тебя уж очень чувствительное! – только и вздохнёт Дарья.

С соседскими ребятами Евгеша не приятельствовал, да и они не слишком-то к нему расположены были. Озорные и ловкие, что в драке, что в игре, они недолюбливали тихоню Евгешку: ни в бабки с ним сразиться, ни в перегонки пуститься, ни в чехарду попрыгать – недотёпа, как есть недотёпа!

- Уж шибко робок он у тебя, - говорили соседки Дарье. – Как в жизни-то пробиваться будет?

- Ничё не поделашь: такой уродился, - отвечала Дарья, а про себя думала: «Всё равно лучше моего Евгешеньки на свете не сыщешь. Иного парнишку в церкву не затащишь, а мой сыночек Боженьку любит: в храм Божий с большой охотой идёт.

Ей, выросшей в очень религиозной семье, удалось воспитать в сыне любовь к церкви, привить потребность в искренней и тёплой молитве, желании жить по заветам Божьим. Мальчик впитал в свою душу православные устои; жизнь его естественно и органично согласовывалась с верой в Божественный Промысел и Высшее Божественное Благо. Эти понятия, естественно, он ещё не мог сформулировать, но интуитивно воспринимал мир в соответствии с ними. На всём, что окружало его, он видел Божью печать и очень любил наблюдать над тем, что создано Всевышним: небом, растениями, насекомыми, птицами… Его восхищал Иртыш, в силе и мощи которого мальчик видел величие Творца. Он поднимал взгляд к Троицкому мысу и видел прекрасный кремль; центром его был храм Божий – Софийско-Успенский собор. Копаясь в огороде, Евгений следил за неведомой и непонятной людям, но нужной Богу жизнью гусениц, червяков, больших и маленьких жуков. Его восхищало это удивительное многообразие созданий Божьих: от малютки-цветка мокрицы, белой звёздочкой смотрящей из зелени травы, - до огромных многолетних кедров, растущих в притобольских лесах; от козявки – до человека, вершины мысли Божьей.
Как хорошо учиться!

Когда мальчику исполнилось восемь лет, осуществилась заветная мечта его матери: он поступил учиться в уездное училище.

Тобольское уездное училище, открытое в начале XIX столетия, было одним из самых крупных учебных заведений в Сибири в первые десятилетия XIX века. В 1826-м году в нём насчитывалось 120 учащихся. Большее количество школьников имело только Иркутское приходское училище, в двух отделениях которого в 1826-м году обучалось 160 человек.(11)

Теперь по утрам Евгений бежал в училище и постигал там «всякие на-у-ки», как с гордостью рассказывала Дарья своим товаркам. Учился он с большим удовольствием, дома прилежно и настойчиво занимался уроками. В это время Дарья старалась не шуметь горшками и ухватами. Особенно полюбились мальчику уроки Закона Божьего и русского языка. Он быстро научился читать, и с тех пор его любимой домашней книгой была Библия. Да больше книг в доме и не водилось. Вечерами Дарья садилась с какой-нибудь ручной работой возле масляного светильника, рядом с ней устраивался её Евгешечка, и начинались самые светлые и возвышенные часы их жизни. Вновь и вновь переживали мать и сын судьбы ветхозаветных Эсфири, Иоава, Даниела. Особенно поражала их «Книга притчей Соломоновых».

- Приложи сердце твоё к учению и уши твои – к умным словам, - с выражением читал мальчик.

- Вот, Евгеша, - с умилением говорила матушка. – Это ведь про тебя сказано!

Обнявшись, они плакали о распятом Иисусе Христе, принявшем на себя людские грехи, и были счастливы вестью о его спасении…

- Ах, мамашенька, как славно было бы учиться в гимназии. У нас многие мальчики после уездного туда собираются, - не раз мечтал Евгений. – Ведь я тоже не последним по учёбе числюсь: каждый год похвальный лист получаю!

Жаль только, что мальчику приходилось часто пропускать занятия из-за болезни: он унаследовал слабые лёгкие от своего отца.

Белое красивое здание губернской гимназии с четырьмя колоннами, поддерживающими портик фасада, привлекало к себе своей необычностью для Тобольска. Оно находилось далеко от Заабрамовки, на другом конце города, но Евгений часто бродил около него по короткой Богоявленской улице, огибающей собой подошву Троицкого мыса. Даже небольшой гимназический сад вызывал в нём какое-то благоговение, и он не решался ходить по его дорожкам: считал, что на это имеют право только гимназисты. Когда он встречал их на улицах города, подтянутых, весёлых, дружных, они казались ему какими-то высшими существами из другого, недоступного ему мира.

В 1826-м году одиннадцатилетний Евгений Милькеев окончил курс наук в уездном училище. Вместе с ним прошли экзаменационные испытания и братья Ершовы: Николай и Петр. Петя - его ровесник, Коля - чуть постарше. Они учились вместе с Евгением, но между ними не было не только дружбы, но даже приятельства. Пётр и Николай всегда держались вместе. Коля как старший оберегал брата от затрещин и щелчков, обычных в мальчишеской среде. И оба они вполне удовлетворялись обществом друг друга. Евгения защищать было некому. Очень застенчивый, бедновато одетый, он не вызывал симпатии одноклассников, всегда старался держаться от них на расстоянии и не участвовал в общих играх. Его часто задирали, но он молча сносил все обиды, живя в каком-то своём мире.

Молчаливый мальчик с окраины города не привлекал внимание братьев Ершовых, казался им скучным зубрилкой и слабаком. Евгения же братья очень интересовали, особенно Петр. Временами ему даже казалось, что они в чём-то похожи. Наблюдая за Петей во время перерывов между уроками, он видел, как тот иногда отходил в сторону от товарищей и о чём-то глубоко задумывался. Тогда лицо его менялось: из живого и чуть насмешливого, оно становилось каким-то необычно серьёзным. Знал Евгений и о том, что Петя Ершов, так же, как и он, любит сказки и сам придумывает разные волшебные истории. Подчас ему хотелось подойти к Петруше, как звали мальчика приятели, но каждый раз он боялся, что взгляд у Пети сделается холодным и презрительным, а, может, даже брезгливым. Так смотрели на Евгения многие ученики. Разве он, полусирота, мать которого прислуга и уличная торговка, он, живущий в лачуге на окраине города, где лишь беднота да бухарцы, издавна обосновавшиеся в Тобольске, мог стать наравне с братьями Ершовыми? Их отец занимал высокую должность в Омске, а жили они у богатого дяди, имеющего звание коммерции советника.

- У дядюшки, небось, и книг полным-полно: читай, что душа пожелает, - с завистью думал мальчик. Он давно уже чувствовал тягу к чтению, и Библия как бы ни была она интересна и значима для него, не могла удовлетворить эту потребность.

- Вот поступлю в гимназию, там, говорят, библиотека большая есть, можно книги домой брать. В первый же день туда пойду, - думал Евгений.
Прощайте, мечты о гимназии!

Надежды мальчика не осуществились. Заветный узелок, в котором матушка хранила свой неприкосновенный запас, к сожалению, не толстел, а становился всё более тощим. Развязала она его и вместе с Евгешей несколько раз пересчитала все монетки…

- Нет, Евгешенька, - со слезами сказала мать сыну, - не придётся тебе учиться в гимназии: не хватит у нас с тобой состояния. И я уж не такая расторопная стала: не могу, как ране, в узелок копеечки класть.

За последние три года Дарья, хоть и была ещё не стара, сильно сдала. Видимо, сказались те усилия, с которыми она, не зная отдыха, собирала деньги на учение сына.

- Что ж, мамашенька, не огорчайтесь так, - как взрослый, серьёзно сказал Евгений, погладив её по плечу. – Ну, будет, будет! Да и Бог с ней, с гимназией. Грамоте я научился, считать умею, а почерк у меня, мамонька, такой, что даже наш учитель грамматики всегда нахваливал, говорил: «Тебе, Милькеев, прямая дорога в писцы определяться. С твоим почерком только дела набело переписывать. Вот и буду я служить в канцелярии, - бодро закончил он, отворачиваясь, чтобы вытереть слёзы.

- Да вить ты ещё совсем ребятёнок, Евгешенька! Кто тебя на серьёзную-то службу возьмёт?

- А мы братца Матвея Лукича попросим. Ведь он уже до коллежского регистратора дошёл. Не где-нибудь – в губернском Управлении служит!

- Захочет ли он за тебя хлопотать-то? Сам знаешь, Матвей Лукич нас за родственников не считает. Только разве что в ноги поклониться. Да примет ли он мои поклоны-то?

«Братец» Матвей Лукич давно уже полностью разорвал отношения со своей мачехой, хотя она не раз пыталась – ради Евгешеньки – помириться с ним: сколько раз носила в дом, где Матвей жил у дядюшки, гостинцы: и свежие яички, и первую малинку из леса, а зимой – мороженую клюкву. Подарки-то у неё брали, но дальше порога не пускали, и Матвей Лукич не изволил к ней выходить.

Поступив в возрасте семнадцати лет по протекции дядюшки в Тобольскую Палату гражданского суда копиистом-подканцеляристом, он, благодаря своим деловым качествам, жёсткости характера и помощи дяди, быстро зашагал по чиновничьей лестнице. В 1823-м году Матвей Лукич, в связи с упразднением Гражданской Палаты, поступил в губернское Управление, где служил по крепостной и запретительной части канцеляристом, а в 1824-м году даже получил денежное вознаграждение «за усердие и ревность к службе».(12)

Долго Дарья и Евгений Милькеевы ждали Матвея Лукича в прихожей его дядюшки. Боялись: совсем не выйдет. Но Бог милостив. Снизошёл до них «братец». Вышел в красивом атласном халате с длинной трубкой в зубах – ну, барин барином!

- Помоги, батюшка, сделай милость! – бухнулась перед ним на колени Дарья и Евгешу за собой потянула. – Пристрой брательника в канцелярию. Сил нет, совсем обеднели мы. Без его жалованья не выдюжим! – и, не поднимаясь с колен, поклонилась ему чуть ли не в пол.

- Какой я тебе, нищете заабрамовской, батюшка!? Матвеем Лукичом называй да не тыкай: я звание имею!

- Простите, простите, Ваше благородие! – залепетала совсем испуганная грозными словами женщина. – Век попомним ваше благодеяние. Молиться за вас кажный день будем!

- А ты, Евгешка, способен ли к службе? Чай, лодырничал в училище?

- Я, братец Матвей Лукич, хороший выпускной лист получил и каллиграфию мою учитель завсегда отмечал.

- Завсегда, завсегда – дерёвня! Разве так в присутствии говорить надобно?

- А вы, Матвей Лукич, уж поучите, поучите его. Будьте ему отцом родным! Где надо, то и таской: не велик барин – стерпит! – залицемерила от желания угодить Дарья. Сама она любимого своего Евгешу и пальцем никогда не трогала.

- Ну, это уж как водится! Пощёчин да оплеух попервоначалу не обберётся. А как же без этого! Учить их, молокососов, надо! - заявил с высокомерием двадцатидвухлетний чиновник. – Ладно! Так и быть! Всё-таки не чужой он мне. Ты вот что, Евгений, забеги ко мне завтра по вечеру. Я кой с кем переговорю. Может, придётся и на лапу дать… Устрою. Только ты уж смотри! Послушание, смирение, а иначе – иди вон! Хоть на паперти медяки собирай! Понял?

- Всё он понял, всё понял! Уж не обессудьте: я вот яичек вам припасла да пареной репки побаловаться.

- Яйца оставь, а эту вашу плебейскую репу даже и не вытаскивай! Я не вашего поля ягода! Репу она принесла!

- Дак вить я не в обиду! Уберу, уберу, ваше благородие, - зачастила Дарья.

На том и расстались.

- Ну, слава Богу, Евгеша! Теперь считай, что ты пристроен. А я-то, дура, с репой вылезла. Чуть всё не испортила! А чевой-то, Евгеша, он сказал? Я не поняла: какая такая наша репа? Пле-бе, пле-ве… А – и не выговоришь!

- Это он, мамашенька, говорил, что пареную репу только бедняки едят.

- Чай, оно конечно, не баре мы… А сам-то не раз у меня парёнки таскал, когда малой был. Наготовлю цельный чугунок, глядь, а уж он ополовинен. Дак чего уж теперя вспоминать… Большим начальником Матвей Лукич стали. Ну, дай им Бог! – закончила незлобивая Дарья.