Р. С. Черепанова Проект, представляемый мной сегодня, возник, как это нередко бывает, благодаря случайности. Чуть больше года назад в мое распоряжение попали шесть интервью, взятые студентами у бывших преподавателей о
Скачать 272.37 Kb.
|
| Частная жизнь и «большая» история: опыт интерпретации развернутых биографических рассказов(*) Р.С. Черепанова Проект, представляемый мной сегодня, возник, как это нередко бывает, благодаря случайности. Чуть больше года назад в мое распоряжение попали шесть интервью, взятые студентами у бывших преподавателей одного из челябинских профессиональных училищ. Все интервью, записанные в год 60-летия Победы, неизбежно вырастали вокруг этой даты и связанных с ней сюжетов, хотя первоначально тема беседы была обозначена достаточно широко: «Рассказ о вашей жизни и о том, какую роль в ней сыграла война». Мне показалось любопытным «покрутить» материал, оказавшийся в моих руках, на предмет его возможностей, как исторического источника. Доводом в пользу перспективности такой работы, на мой взгляд, выступало то обстоятельство, что всех респондентов объединяли локус, принадлежность к одному поколению, а также их профессиональная и «интеллигентская» идентичность. Вместе с тем, все они являлись выходцами из разных регионов, разных национальных и социальных субкультур. Сопоставление сходств и противоречий показалось мне потенциально плодотворным с позиций, по крайней мере, социальной истории. Действительно, информация, относимая к руслу социальной истории, лежала на поверхности и легко снималась. Говоря о перманентно «трудных временах» (гражданская война, коллективизация, Отечественная война, послевоенная разруха), респонденты рисовали традиционный для подобных рассказов набор практик выживания, которые по отношению к власти могли быть определены как, условно говоря, стратегии «ухода» (при которых человеку оставалось полагаться только на собственные силы, выносливость, умение экономить), стратегии «уклонения» (те или иные способы обходить установленные властью правила) и стратегии «слияния» (вхождение в круг людей, связанных с властью, известно, что подобные связи могли способствовать переводу на более легкую или выгодную работу или обеспечивали доступ к продовольствию) (1). Рассказы фиксировали свойственные послевоенному советскому обществу каналы социальной мобильности (по частоте упоминаний, соответственно: образование и индивидуальные способности, личные связи, лояльное отношение к власти), а стимулом к продвижению наверх определяли стремление вырваться из материального неблагополучия и из собственного состояния, обозначаемого как «никто и ничто» (рассказчик Б.); высвечивали низкую ценность и престижность рабочего труда (рассказчики Б., Ч.) и измеряли счастье прежде всего масштабами личностного роста и самореализации. С удачной самореализацией связывалась «интересная жизнь», полная творчества, личных достижений, путешествий, интересных встреч и впечатлений (рассказчицы А., Л., К.), а ее неполнота привносила горечь в осмысление прожитой жизни (Б.). Что касается национальных самоощущений, то рассказчики, имеющие немецкие или еврейские корни (А., Б.) предпочитали не акцентировать эти обстоятельства и вообще по возможности обходить национальную проблему; рассказчица К., самая старшая по возрасту и имеющая среди всех респондентов самый низкий образовательный уровень и социальный статус, напротив, активно ранжировала национальности по различным человеческим качествам в соответствии со своим личным жизненным опытом. Бросалась в глаза присущая всем рассказам противоречивость, когда, например, продекларировав отсутствие репрессий в своем окружении, респондент почти случайно, к слову, упоминал о своем репрессированном дяде и ограниченном в правах за кулацкое происхождение отце (рассказчица Е.), или, провозгласив отсутствие экстремальных трудностей в своем колхозе в годы войны, проговаривался о детях, умерших с голоду или подорвавшихся на гранате (рассказчик Б). Самое простое объяснение таких противоречий заключалось в предположении, что собранные интервью отразили пересечение в сознании рассказчика полей индивидуальной и коллективной памяти, или же запечатлели процессы трансформации коллективной исторической памяти, активно идущие на протяжение последних десятилетий. Все это выглядело вполне ожидаемым. Предсказуемым было и то, насколько условными выглядели в собранных «реальных» рассказах образы Войны, Власти, Счастья. Все собеседники, хотя и пережившие войну в разных ролях (как колхозники, школьники, работающие подростки, военнослужащие, жены, дети, братья или сестры военнослужащих), характеризовали ее в устоявшемся в отечественной традиции дискурсе глубокого метафизического ГОРЯ, некоего состояния тьмы, всеобщего распада и первобытного хаоса, и рисовали соответствующую такому сценарию картину архаизации социальных отношений. «Кто как умел, тот так и выживал», - сообщает рассказчик Б. – «Хотя ничего не платили. Ну, наверно, как-то обходились, я не знаю». «Пошли мы собирать горох, - продолжает он далее. - Одна девочка, есть хочется. Она спелого гороха наглоталась, там все разбухло у нее, она к утру умерла. Андрюшка Лопаточкин какую-то гранату взял, что ж мы, дети, - подорвался?». «Вы знаете, нам выписывали молочное какое-то суфле, но я никогда, мы, малолетки, ничего не имели, - признается рассказчица А. - Наши начальники забирали все себе. Абсолютно. Мы голодали страшно. Пока мама не сходит к одному там начальнику, жил в соседнем подъезде, не постирает или полы не помоет, дадут ей из погреба какую-нибудь капусту мороженную или картошку мороженную?» Государство военного периода представало в рассказах как односторонне воздействующая, присваивающая и подавляющая сила, использующая свои ресурсы исключительно для обеспечения собственных потребностей и почти никак не защищающая своих граждан (характерен эпизод с попыткой изнасилования «сытым», буквально, «начальником» рассказчицы А. - в тот момент полуживой от болезни и истощения девочки-подростка). Позиция респондентов перед властью, независимо от общего положительного (К.) или довольно явно выраженного отрицательного (Б.,Ч.) отношения к советскому режиму, выглядела одинаково пассивной, а государство в целом выступало в своей архетипической ипостаси воинствующего и подавляющего завоевателя. В этих условиях человек ощущал себя оставленным один на один и первобытно беззащитным перед силами добра и зла, жизни и смерти, нередко персонифицированными в облике положительных или отрицательных персонажей - носителей власти. Совершенно мифологическим, в духе решения «сибилловых загадок», выглядело испытание, предложенное отцу рассказчицы Е. его военным командиром, ставшим затем по отношению к выдержавшему испытание солдату покровителем и своего рода волшебником-защитником: «забрали отца, хотя он был уже и инвалид почти, ему было 45 лет. Учили его на курсах, перед тем, как отправить на фронт, учили на пулеметчика (?) так вот он у них там на курсах был единственный с высшим образованием. Ну, там мальчишки, не кончили 10 классов. Их уже посадили в вагоны, ехать на фронт, и вдруг крик какой-то: «Кто грамотный есть в этом составе?» Все молчат. Опять: «Есть кто-нибудь грамотный?» А мальчишки ему говорят: «Дедушка, - а он в усах был, - дедушка, ты чего молчишь, ты же грамотный, ты же директор школы, иди». Это звали к начальнику дивизии. Отец пришел, его спрашивают, кто вы такой, какое у вас образование; дали ему бумагу, говорят: «Напиши телеграмму Сталину, раз ты с образованием, но напиши так, чтобы было всего 4 слова». Отец говорит, думал я думал и написал: «Обученные солдаты готовы в бой». Этот посмотрел полковник и говорит: «Ох, как хорошо-то ты написал, да ты же умница, товарищ, где ты, в какой роте? Иди за вещами». И его схватили с этими вещами и в штаб. И он всю войну с этим генералом (?)», - сообщает рассказчица и приводит примеры того, как простое человеческое участие этого генерала, в обход жестких требований государства, не раз помогало ее отцу. Правда, одна яркая деталь из воспоминаний рассказчика Ч. не вполне вписывалась в общую картину; Ч. вообще из всех мемуаристов оказался в наименьшей степени склонен трактовать войну в дискурсе тотального горя - скорее в дискурсе ключевого испытания - , поэтому в его мифологии войны прорывается момент позитивно-созидающей, а не только подавляюще-насилующей деятельности государства: «Девочки, мальчики, - восклицает он, - вы только представьте: 43-й год, начало 43-го года, идет война, только что, слава Богу, победа под Сталинградом, «и выходит указ правительства о возобновлении смотров художественной самодеятельности. И я участвовал! Как раз в промежутке между первой повесткой и второй я участвовал в ансамбле ремесленного училища. Великолепный был ансамбль, и нас пригласили на областной смотр художественной самодеятельности трудовых резервов. Так что это было время!». Восприятие власти послевоенного времени, как и следовало ожидать, было более неоднозначным. Рассказчик Б. единственный упомянул о периоде «оттепели» и своем тогдашнем эмоциональном состоянии; затем в его воспоминаниях следовал туманный намек на некий конфликт с властью, из-за которого «все» от него «отвернулись», а сам он вынужден был оставить надежды на научную карьеру и несколько лет отсиживаться в деревенской глубинке, устроившись сначала грузчиком, а потом, полулегально, с помощью друзей, учителем. Еще через несколько лет, не без протекции тестя, ему удалось перебраться в областной центр, устроиться на работу по специальности, но выше этого он ни по административной, ни по научной лестнице уже не поднялся. Советский режим для него был однозначно замешан на «лжи» и оценивался им как однопорядковый с фашистским. По одной из мимолетных проговорок можно было судить, что «ложной», «неправильной», для него является не просто советская власть, а российская традиция власти вообще, и связано это, по мнению самого Б., с незрелым состоянием российского общества. Для рассказчицы К. послевоенное время ничего не изменило в ситуации «вечного боя» с «врагами», в качестве которых теперь выступали воры, инородцы, разгильдяи и непрофессионалы, завистники, собственные муж и зять. Позиции остальных рассказчиков по отношению к власти были достаточно индифферентны, у А. - с ярко выраженным страдательным оттенком, но в целом, политические проблемы не выглядели для наших респондентов значимыми в общей смысловой картине жизни. Это тоже, на самом деле, было ожидаемым, как и то, что никаких признаков некоего единого корпоративного «интеллигентского» сознания у интервьюируемых не наблюдалось. Однако где-то примерно на этом этапе работы с текстами передо мной, наряду с «большой» социальной историей, стала все более выходить на первый план простая «человеческая», личная история. Задумываясь не только над тем, что и как говорят респонденты, но также над тем, о чем, как и почему они молчат, я все более склонна была подозревать, что вся так называемая «большая» история, о которой они вроде бы вспоминали, в конечном счете оказывалась не более, чем фоном для глубоко выстраданной личной истории себя как удачника или неудачника, счастливца или страдальца, героя или жертвы. Рассказчики с самоконцепцией, условно говоря, «победителя» (Ч., К., Е.) видели гораздо больше позитива и в самой ситуации войны, и в оценках власти, нежели собеседники с ярко выраженным позиционированием себя в различных оттенках «несчастливости», «непризнанности» и «жертвы» (А., Б., Л.). Рассказ последних зачастую даже в интонационном плане был исполнен неуверенных, мягких, жалующихся, обиженных, страдательных нот, тогда как монологи «борцов», «игроков», «победителей» звучали гораздо более напористо. В таких обстоятельствах верить сообщениям информанта о «большой» истории, что называется, «напрямую», не делая поправку на самоконцепцию его собственной жизни, было бы, по-видимому, почти столь же неосторожно, как верить театральным декорациям, рисующим экономическое и социальное развитие Италии времен Ромео и Джульетты. Конечно, можно было списать подобные «погрешности» на специфику самого жанра устной истории; но, с другой стороны, и некоторый имеющийся исследовательский опыт, и интуиция говорили мне, что подобным образом обстоят дела практически со всеми сообщениями о прошлом, прошедшими через призму человеческой субъективности - дневниками, письмами, мемуарами, аналитическими отчетами, и т.д. Как это не банально, но, по-видимому, для человека главной всегда действительно выступает трагедия его собственной жизни. Она может быть осмыслена в оптимистическо-героическом дискурсе и таким образом вписана в «историю страны», а может быть осмыслена и в страдальчески-жертвенном ключе, и тогда общая «история страны» тоже будет выглядеть иначе. Любой проект, посвященный таким тонким материям, как потемки человеческой души, неизбежно приобретает эссеистские контуры и подставляет себя под удар с точки зрения своей «научности». Вместе с тем, историк почти всегда имеет дело с этими потемками, отдает он себе в этом отчет или нет. Умение хоть сколько-нибудь разбираться в этих потемках является неотъемлемой частью процессов внутренней критики источника. В этом смысле, работу, которую я попыталась проделать с источниками, родившимися в специфическом русле устной истории, проделывает на самом деле каждый историк, лишь более или менее тщательно, придавая этому большее или меньшее, самостоятельное или третьестепенное, значение. По сути, речь идет о том, чтобы понять, почему данный конкретный персонаж говорит и делает те или иные вещи; насколько смысл, который он предлагает для прочтения своих слов и поступков окружающим, совпадает со смыслом, который он сам, порой неосознанно, видит и вкладывает в них. В качестве методологической опоры и инструментария при рассмотрении подобных проблем в разное время были созданы практики герменевтики, семиотики, культурного, гендерного, психологического анализа. Первый вопрос на этом пути – «Где, как, когда и почему был создан данный источник?» - разрешался легко: пожилые преподаватели в непринужденной форме, вне жесткого опросника, в рамках сбора материалов по истории учебного заведения, где они долгое время проработали, делились своими воспоминаниями и опытом со студентами («Расскажите о себе. Как вы росли, как прошло ваше детство, как вы пережили войну, как сложилась дальнейшая жизнь»). Такая установка, нужно сказать, оптимально подходила для свободного от возможной «взрослой» критики изложения концепции прожитой жизни. Люди получили возможность говорить, о чем хотели; заведомо зная, что не будут «проверены» и «уличены», они могли, особым образом расставляя акценты, свободно плести смысловую мозаику прожитой жизни (2). Ограниченная продолжительность рассказа только способствовала этому: респондент мог выбирать, что внести в рассказ, как значимое, с чего начать и чем его закончить. Иначе говоря, их рассказ приобретал сюжетные характеристики, где неизбежно должна подразумеваться некая мораль и философия происходящего: жизнь как стихия рациональная и упорядоченная или же хаотическая, добродетель и талант как нечто вознаграждаемое или бессмысленное, и т.д.(3) С точки зрения сюжетности, шесть собранных устных историй выглядели следующим образом. 1. Рассказ об утраченном Рае, где в качестве символа этого Рая, метафорой счастья и безмятежности, выступает дорогой отцовский рояль, на котором затем греется плитка эвакуированных квартирантов, и окончательное расставание с которым знаменует потерю отца, как источника счастья, так что вся последующая жизнь героини предстает уже как «расколдованная» жизнь на грешной земле, с непреходящей горчинкой утраты (рассказчица А.). 2. Рассказ о «царевне» (так сказано о себе у самой рассказчицы), танцующей девочке, рожденной для счастья и радости, но за отказ быть отданной проезжавшим беженцам навеки заколдованной ими в не умеющую радоваться и любить, суровую, неженственную амазонку, Бабу Ягу (рассказчица К.). 3. Рассказ об Эдипе-изгнаннике, трагически изгнанном со своей малой родины и живущем в конфликте с родиной большой, избегающем говорить о своих родителях, братьях и сестрах и упрямо позиционирующим себя «сиротой» и «безотцовщиной» (рассказчик Б.). 4. Вариант сказки о Золушке, выхваченной из нищеты и обыденности феей, причем образ феи для его усиления дублируется на двух персон - столичную певицу Басову и Е.Ф. Гнесину. Характерно, что рассказ Л., выглядящий как повесть о награждении героини «счастьем» за ее добродетель и перенесенные страдания, обрывается на моменте рождения ею ребенка: то обстоятельство, что ее единственный ребенок родился тяжело и неизлечимо больным, осталось за рамками рассказа, как нарушающее логику сюжета. |
Похожие:
 | Ответ: Да, есть. Учитель начальных классов. Это мое первое образование. Сейчас я совмещаю эти две работы | | Каждый человек, страдающий ожирением или просто имеющий лишний вес, рано или поздно задает себе вопрос: «Что со мной? Почему я не... |
| Пять лет в кги" это не отдельная книга, это годы, на которые пришлось моё обучение в Кемеровском горном институте, взятые из книги... | | Раньше люди знакомились в кино, транспорте или на улице. Сегодня все чаще в интернете. Издержки подобных знакомств известны, наверное,... |
 | Привет! Меня зовут Джонатан Леви и я буду инструктором курса «Как стать суперстудентом». Перед тем, как мы начнем, я хочу вам рассказать... | | Последние летние деньки! Свобода! Совсем не хочется думать о том, что ещё чуть-чуть и в школу. Что уж тут скрывать: начало учебного... |
| Больше двадцати лет назад я увидел по телевизору какую-то странную передачу. Странность ее была в том, что люди, по ту сторону экрана,... | | Мфц, обслуживающие 97 районов, то есть порядка 74% жителей города. При этом уже сегодня абсолютно все москвичи могут получить больше... |
| И в дальнейшем собираетесь продать ее и купить квартиру: чем больше денег потратите, тем значительнее будет сумма. Ведь вычет – это... | | В этом месте Марс задерживается почти на полгода, если считать первое директное прохождение этой дуги, ретроградную фазу, длящуюся... |